Она друг Пушкина была. Часть 1 - [73]

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее, пусть она видит в нём лишь вполне естественное чувство тревоги за моё здоровье и судьбу, и ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне от всех, особенно от меня. Всё-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить её принять меня, ты мог бы сделать это в следующий раз, а ещё остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Ещё раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведёт, я сойду с ума.

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть её и внушить, что… (Далее несколько слов написано неразборчиво — прим. публикатора Серены Витале. Все подч. мною. — С. Б.).

В этом письме есть несколько очень важных «соломинок», новых ракурсов, дающих возможность по-иному взглянуть на события, предшествовавшие первому вызову Дантеса на дуэль.

Они позволяют, прежде всего, усомниться в датировке Сереной Витале письма Дантеса. Правильнее считать, что оно написано не 17 октября, а в четверг 29 октября — баварский посланник Максимилиан Лерхенфельд принимал по четвергам. Подтверждение чему в дневнике Долли Фикельмон: Мы принимаем по понедельникам и пятницам, графиня Бобринская — по средам, Лерхенфельды — по четвергам, Юсуповы — по вторникам[171]. Серена Витале установила даты дежурств Дантеса в полку в октябре 1836 г. (с 19 по 27 октября он был свободен от них по болезни) — а письмо «с наказами» он писал на вахте. 29 октября в 12 часов дня кавалергард заступил в последнее в этом месяце дежурство и освободился пополудни 30 октября.

Следуя наставлениям Дантеса, Геккерен, видимо, действовал осторожно. И при первом объяснении с Пушкиной у Лерхенфельда использовал лишь часть из заранее приготовленного арсенала. Он рассказал ей об ужасном состоянии Жоржа минувшей ночью, когда испуганный слуга разбудил его и позвал на помощь. Но Жорж ничего не пожелал ему объяснить. И, как отец, интересующийся делами сына, он озабоченно спрашивал Натали, что же произошло на вечере у Вяземской, не поссорился ли Дантес с Пушкиным, советовал ей, как «предотвратить беду». Пушкина, попавшись на удочку, стала ему объяснять. И вот тогда по собственной инициативе он сделал попытку оттолкнуть Натали от Дантеса. Он стал предостерегать её от пропасти, в которую она летела. Грубо намекнул, что бывают и более близкие отношения. И, судя по её поведению, именно таковые и существуют между ними. Всё было так, как три месяца спустя Геккерн написал в неофициальном письме графу Нессельроде от 1 (13) марта 1837 г.: … в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были её оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере на это я надеялся. (Подч. мною. — С. Б.)

Геккерен был доволен разговором — он видел, как трепетала Пушкина. Следующую атаку предпринял через три дня — 2 ноября. В тот год этот день приходился на понедельник. По неизменной традиции по понедельникам принимали Фикельмоны[172]. По всей вероятности, у них Геккерен принялся за осуществление второй части плана — принуждал Натали согласиться на новую встречу с Дантесом. На сей раз прибегнул к угрозе. Но к какой? Ответ находим в письме Александра Карамзина брату Андрею от 13 (25) марта 1837 г. В нём Александр сообщает подробности преддуэльной истории. При этом об угрозах барона говорит как о всем известном достоверном факте: Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерен сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за неё, заклинал её спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма. <…> За этим последовала исповедь госпожи П[ушкиной] своему мужу, вызов, а затем женитьба Геккерена[173]. Таким образом, теперь становится понятен смысл последней, недорасшифрованной Витале фразы из письма Дантеса Геккерену.

Однако лисья хитрость на сей раз подвела дипломата — он совершил фатальную ошибку. Промах Гекерена можно объяснить совершенным незнанием русской души. И особенно такой, какой была религиозно-мистичная, открытая и честная душа Натальи Николаевны. Оба они — Геккерен и Дантес, изворотливые, ловкие, использующие любые средства в достижении цели, считали эту открытость и честность проявлением глупости Пушкиной.

Что подтверждает записка Дантеса Геккерену, предположительно датируемая 6 ноября:

Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была её цель. (Подч. мною — С. Б.) Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь, кроме того, ты не говоришь, виделся ли с сестрой (Екатериной Гончаровой. — С. Б.) у тётки (Е. И. Загряжской. — С. Б.) и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах.

4 ноября вечером Пушкин по городской почте отправил Дантесу вызов. Письмо «по ошибке» распечатал Геккерен и, ссылаясь на дежурства сына по полку, сам вступил в переговоры с Пушкиным. От него, к неописуемой своей досаде, и узнал то, что не сумел предвидеть в своих расчётах, — H. Н. призналась мужу в домогательствах Дантеса, в том числе и в полученных наглых письмах от обоих Геккеренов…