Он увидел - [14]

— Доброе утро, Николай Иванович. Я кофе сварила крепкого. И картошка еще горячая. А умыться — вот тут за деревьями родничок.

— Чудо-деваха! Золото! — шумно восхитился Самсонов. — Вылезайте, Григорьев!

Григорьев вылез, взглянул на больничное здание. Санька тут же сказала:

— Рано еще, они к восьми приходят.

Григорьев благодарно ей кивнул и быстро отвернулся, пошел за Самсоновым к родничку, а Санька шептала про себя, что — все, все, навсегда, и никогда, никогда… И, шепча свое непередаваемое, она разостлала на траве клеенку, разложила еду и поставила термос с кофе.

— А ты говоришь, Григорьев! — возвратившись, снова восхитился Самсонов, хотя Григорьев, похоже, еще не молвил ни слова. — Видишь, какая добрая душа! Ну, сядем.

— Я не хочу, — отвернулся от клеенки Григорьев.

— Никаких! Девушка готовила, заботилась — уважать надо. И не старайтесь страдать красиво — не получится, даю слово. Садитесь, Григорьев!

Григорьев поморщился от настырности чужих людей, но, чтобы не спорить, сел и взял кусок. И незаметно для себя стал есть споро и убористо. Санька тихо подкладывала. Самсонов деликатно отвлекал разговорами:

— В такую рань — и жара. И небо ярится, аж блестит. Гроза будет, что ли?

— Я не знаю, как это делается, — вдруг сказал, глядя в сторону, Григорьев.

Самсонов и Санька переглянулись.

— А вам и не надо, — заспешила Санька. — Я сама. Я тут приготовила, что ей надеть. Самое хорошее и светлое.

У Григорьева окостенело лицо. Ничего больше не добавив, он встал и побрел к родничку и березам и не возвращался, пока в больницу не потянулись служащие.

— Я ведь тоже не знаю — как… — принижая голос, проговорила Санька. — И боюсь. Я даже на похоронах ни разу не была.

— Да больше-то некому, что ли? — воскликнул Самсонов. — Пожилые или старые этим занимаются.

— Откуда они тут? Молодежная же стройка…

Самсонов крякнул даже и посмотрел вокруг изумленно.

— А знаешь, красуля, в голову никогда не приходило… — пробормотал он.

— Мне тоже, — шепотом сказала Санька. — Оказывается, это плохо, если старых нет. Конечно, город новый, жизнь новая… А вот до серьезного дошло, и что? Вон из нашей комнаты нарочно в первую смену побежали, хотя у всех выходной… Чтобы не участвовать.

— Но товарищи же?

— Товарищи, конечно. Но если ничего не знаем — ни обмыть, ни обрядить, ни каким концом в дверь выносить… Вчера часа два спорили, чем на восток — головой или ногами? Предрассудки, конечно, и практического значения не имеет, но без этого же порядок теряется, верно?

— Ну да, — растерянно подтвердил Самсонов.

— А знаете, это не только в таком случае плохо, что старых нет, это и вообще. Считаться не с кем. Конечно, нам и свободы хочется, и погулять, и всякое… Только как-то без меры получается, обжираловка какая-то.

— А я ведь не знаю, что с ней, с сестрой его. Не стал спрашивать.

— Сама она. Из окна.

— Мудрецы, однако, — мотнул головой Самсонов. — Серьезно живете.

— Ну да, все это оказывается — серьезно. И только один раз. Каждая минута — один раз, больше ее уже не будет. И жизнь один раз, и тоже больше не будет.

— М-да, — всё крякал Самсонов. — И не хочешь да задумаешься. У тебя отец-мать есть?

— Мать, И братишка.

— И что же ты? Самостоятельности захотелось?

— Сложно это. Необыкновенного хочется, не такого, как у других, вот и едешь куда-нибудь подальше, как будто там не такие же люди. Да такую-то работу я и дома могла найти, да и стройку такую — у нас тоже завод строят, и тоже Всесоюзная объявлена, и мать мне говорила… Так нет, я за романтикой сюда, а кто-то отсюда за такой же романтикой — туда… Смешно?

— Ну, почему. Дома ты не поняла бы того, что сейчас понимаешь.

— Да, — согласилась Санька, — наверно, так…

Они разговаривали. Санька то задумывалась, то легко рассказывала Самсонову о своей жизни, была то наивной, то неожиданно колючей, и вроде бы вся находилась тут, в этом разговоре, а между тем самое важное для нее происходило сейчас там, у березовой рощи, где то нервно ходил, то неподвижно стоял Григорьев. Каждый нерв откликался в ней на любое его движение, на замедление или ускорение шага, на поворот, на взмах руки, на то, как он наклонил голову или посмотрел на копошащуюся в непрерывном труде котловину, — и не движения Григорьева сами по себе были значимы для Саньки. Нет, она совсем не любовалась им, да и любоваться там было нечем: ходит сутуло, одно плечо выше другого, длинные, циркульные ноги — нет, все это решительно никакого значения не имело для Саньки. Григорьев мог быть красивее, мог быть еще невзрачнее, мог даже быть уродом — Санька все равно прочитала бы в нем другое. Она разглядела в нем неявную упрямую силу характера, некую кремнистую, никому не доступную сердцевину, и уже само собой разумелось, что этим чертам должна сопутствовать и какая-то важная жизненная задача. Так что Григорьев был уже не просто человек, который живет, а человек, который живет зачем-то, — разница между этим — как между «да» и «нет», как между минусом и плюсом; и Санька, жаждавшая найти свое «зачем», притаилась в ожидании — недаром же в разговоре со следователем проронила фразу о неудачнике или гении, которого могла бы любить Сандра. Сандра Сандрой, но подобная установка удовлетворяла и Саньку, а Григорьев под такую идею подходил, как под зонтик — целиком: он был запрограммированный неудачник.