Он убил меня под Луанг-Прабангом - [2]

Зачем женщина вначале так легко соглашается с взбалмошным неразумением любимого? Зачем так скоро любовь трансформируется в чувство собственника? Зачем мы, исповедуя философию движения, относимся к любви словно слепые узколобые догматики? Зачем мы не говорим себе сразу, что любовь обязательно переходит в дружбу и в привязанность, а это ведь уже не любовь? Проблема человеческой совместимости - это и есть проблема счастья в любви. Перед тем как зимовщиков отправлять на год в Арктику, их испытывают невропатологи. Неужели влюбленным надо проходить испытание на будущую совместимость? Может быть, кто знает.

- Смотри, море, - сказал тогда Степанов.

Оно появилось в разрыве облаков ранним утром. Старый Свет еще спал только отчаянно голосили петухи. И еще очень горько пахло жжеными листьями. Этот запах казался Степанову горьким, потому что он уезжал от Нади в первый раз, когда на даче жгли листья - и голубой дым уходил в синее сентябрьское небо. Надя долго стояла возле калитки, глядя ему вслед, и он то и дело оборачивался, и в нем все пело, и идти ему тогда было невозможно легко - как после хороших трех раундов. Только после хороших трех раундов с товарищем, после горячего душа и жесткого полотенца в нем появлялось раньше такое ощущение.

Счастливая горечь первой недолгой разлуки с ней потом прошла, разлуки стали их бытом, а вот горький запах жженых листьев остался в нем, как символ недолгого счастья, и тишины, и любви.

- Очень скользкая дорога, - сказала Надя. - Будь осторожен.

- Да ладно, - сказал он, - ты смотри, какое море!

Он резко перевел рычаг переключения скоростей, и рычаг остался у него в руке - хороший, видно, металл поставили на заводе, черт их дери! Машина заскользила вниз по горной дороге. Она была сейчас неуправляемой и скользила быстро.

- Правь, родной, правь! - прошептала Надя и стала бледной и пальцы поднесла к щекам. Она всегда подносила свои длинные пальцы к щекам, когда пугалась, или когда он обижал ее, или если она смущалась чего-то. Руки ее не потянулись к дверце, нет. Она сидела возле, повторяя все время как заклинание:

- Правь, Димочка, правь...

А он тихо матерился и не знал, что делать, потому что машину тащило вниз, а метрах в двадцати начинался крутой обрыв. Тогда Степанов зажал в ладони острый огрызок рычага передачи, перевел его на первую скорость, и машина, дрогнув, остановилась.

- Правь, Димочка, правь, - продолжала повторять Надя.

- Чем мне править?! - закричал он тогда. - Что ты болтаешь?!

А она ведь ни разу не потянулась рукой к ручке дверцы...

Все вокруг нас хрупко и непрочно. Зачем мы забываем и об этом? Стекло хрупко? Чушь. Что есть на свете более ломкое, чем человеческие чувствования?

Мы начинаем предавать себя в дни счастья, не замечая этого. Во всяком горе жди радости. Значит, и в счастье должно ждать горя?

- Надо покрутить ручкой, - сказал шофер и засмеялся.

"Веселый парень, - подумал Степанов, - с таким не соскучишься. Тхань был настоящим водителем, а этот еще совсем мальчик".

- Давай ручку, - сказал Ситонг, вылезая из машины.

Шофер долго копался у себя под сиденьем, а потом сказал:

- Нет ручки.

- Чем же я тебе буду крутить? - рассердился Ситонг. - Пальцем, что ли?

Шофер рассмеялся, и Степанов тоже.

- Ничего, - сказал Степанов. - Сейчас мы развернем машину на месте и пустим ее вниз. Она пойдет под гору и заведется со скорости.

Они взмокли, разворачивая машину. Им приходилось удерживать ее над пропастью, но они все-таки ее развернули.

- Садитесь, - сказал шофер, - сейчас заведется. А внизу есть площадка, там можно развернуться. Там большая площадка...

Но они не сели в машину, потому что снова услыхали самолет.

22.13

- Ты заметил, что обостренное чувство совестливой стыдливости у женщины унижает мужчину? - спросил Эд. - Длительно стыдливая женщина может сделать мужчину импотентом.

Билл смущенно хмыкнул.

- Ты что, девственник?

- Нет, командир. Только меня развратные женщины без стыда совершенно не волнуют. Мне самому стыдно за них. Я люблю нежность.

- Это потому, что вы теперь все слишком рано начинаете.

- Нет, командир. Про это больше болтают.

- Посмотрите-ка, а они все еще стоят. Они не могли нас слышать, мы подлетали из-за хребта.

- Обезьяны, - сказал Билл, - чарли проклятые.

- Они люди, а не обезьяны. Зачем ты так? Надо уважать врагов. Если мы воюем против обезьян уже пять лет и по-прежнему сидим по горло в дерьме, то кто же тогда мы сами-то?

- На них надо бросить пять водородных штучек, и все кончится.

- Кто их будет кидать? Ты?

- Ну и что? Я кину.

"А ведь этот действительно кинет, - подумал Эд, - и с ума потом не сойдет".

- А дети?

- Какие дети?

- Их дети. Маленькие дети. Они ведь тоже сгорят...

- Что - дети? "А ля гер, ком а ля гер"...

- К тому же ты знаешь французский?

- Я беру уроки.

Эд почувствовал затылком, как осклабился его второй пилот. Достав расческу, Эд уложил растрепавшиеся волосы. В расческе тихо потрескивали молнии.

- Ты спишь с мадам Тань?

- О чем вы, командир? - скрывая улыбку, ответил Билл. - Я не понимаю, о чем вы говорите...

- Ну-ка, внимательно посмотри: они на том же месте или сдвинулись?