Он призвал меня - [2]

Мадемуазель Коэн была человеком глубоко верующим; ее подлинная набожность и человечность уже в те годы пробудили во мне желание стать священником. Мне было тогда семь лет.

Господин М. имел обычай бить нас розгой по кончикам пальцев – если мы поднимали шум на уроке. Чтобы предотвратить это болезненное наказание, мы оттягивали руки – и удар господина М. приходился по его собственной ноге. Или мы натирали себе пальцы луковым соком, так что после ударов они у нас распухали – и нас освобождали от следующего урока. Когда господин М. разгадал нашу игру, он начал ставить провинившегося ученика лицом к стенке; бедняга стоял так весь урок, а на следующий день должен был принести учителю тетрадь, в которой 100 раз было написано: «Я не имею права обманывать старших». Сегодня этот «негодяй» – редактор большого бульварного журнала.

После четвертого класса мои родители отважились перевести меня в гимназию. Я был не глуп, но и не честолюбив, следовательно, как раз предназначен для более высокого образования. Нам с моей сестрой-близняшкой пришлось сдавать вступительный экзамен – и я его блестяще провалил! Помнится, что, когда директор понял, что таким образом мы с сестрой оказались разделены на все последующие годы, он сказал моим родителям: «Сожалею! Если бы я знал, что они близнецы, я бы и его как-нибудь протащил».

Мне становилось все яснее, что значит «серьезность» жизни. Но мое желание стать священником от этого только укреплялось. Я стал министрантом (ребенок – помощник священника у католиков - перев.), и уже в эти первые школьные годы с жадностью стал читать жизнеописания святых. В конце концов я принял тайное решение самому стать святым; мне казалось, что у меня есть для этого все предпосылки…

ПОПИК, К ДОСКЕ!

Через год, по второму заходу, мне удалось поступить в гимназию и продержаться там до восьмого класса. (В Германии гимназией называется второй цикл обучения – классы пятый – тринадцатый – перев.). И так как я искал сплоченного коллектива, не чуждого моим профессиональным устремлениям, и нуждался в духовном руководстве, я решился переехать в Прюм и прожить последние годы обучения в епископальном Конвикте.

Конвикт (духовный интернат - перев.) давал тогда приют ста ученикам, посещавшим Гимназию древних и новых языков. Вместе со мной там жили Оскар Лафонтен, (бывший секретарь социал-демократической партии Германии - перев.), его брат Ханс и много других людей, позже сделавших громкую карьеру.

Школа отличалась строгостью и высоким уровнем обучения. Но мне никогда не было в ней слишком хорошо, так как я не находил общего языка с некоторыми преподавателями. Может быть, это объяснялось и той ролью, которую я невольно играл в своем классе: я был здесь единственным «конвиктористом» в этом смешанном классе и всегда оказывался в одиночестве – шла ли речь о выполнении домашних заданий или защите своего религиозного мироощущения. Ведь всегда находились преподаватели, пытавшиеся осмеять меня перед классом, так как им, наверное, претила самая мысль, что тут сидит один, который норовит в священники. Реальную подоплеку применения такой отравленной педагогики я так никогда и не обнаружил; знаю только, что некоторые из учителей, приверженцы национал-социализма, были переведенными сюда дисциплинарно.

Мне очень четко запомнился следующий эпизод: наш преподаватель географии, доктор Ф., которого из-за его непредсказуемого характера все очень боялись, постоянно выказывал свою неприязнь ко мне. Как-то раз он входит в класс: «Ну-с, кого бы нам сегодня пропесочить?» Потом, полистав свой красный журнал, воскликнул: «Ах, да, как там наш попик?» И его взор вперился в меня. «Иди к карте и покажи-ка нам Коттон-Бельт!"

Идя к доске, я напряженно вспоминал, в каких штатах Америки выращивают хлопок. Затем – в надежде как-нибудь высвободиться из петли – нерешительно скользнул указкой по нескольким штатам. «Я сказал Коттон-Бельт, а не Дэйри-Бельт! Садись! Вот тебе прекрасная, жирная шестерка (по русской системе, единица - перев.). Не следовало бы тебе столько молиться, это не идет тебе впрок!"

В другой раз, во время урока французского языка, госпожа В. обнаружила в классном журнале дешевую картинку из молитвенника. Она подняла ее над классом и, со снисходительной улыбкой взглянув на меня, спросила: «Мюллер, это вы ее туда положили?» Сдерживая гнев, я ответил: «Неужели вы считаете, что у меня такой дурной вкус?» Она молча положила картинку на место и продолжала урок.

Естественно, среди преподавателей были и люди благожелательные, но многие из них сами чувствовали себя среди коллег не в своей тарелке. Что же касается моих соучеников, они в общем-то были за меня, наверное, и из-за моих фокусов, которыми я развлекал их.

Другое, скорее комическое происшествие имело место однажды на уроке латыни. Учитель – доктор Т. – принес нам письменные работы. «Мюллер, неужели в вашей пустыне незнания нет ни одного оазиса знаний?» – спросил он меня перед всем классом. «Есть, – ответил я, – но только верблюдам не дано их обнаружить!» В результате этой короткой перепалки все мои соученики, обладавшие чувством юмора, перешли на мою сторону, и с этих пор я почувствовал, как стало укрепляться мое самосознание. Впрочем, у меня создалось впечатление, что и учителя начали меня принимать – если не за мою посредственную успеваемость, то хотя бы за мою многосторонность и тыл, обеспеченный мне одноклассниками. Как-никак, меня дважды избирали представителем класса или, как нынче выражаются, классным спикером, я принимал активное участие в театральных постановках, был членом редколлегии и оформителем ежемесячного ученического журнала «Перспектива», неоднократно получавшего премии, пел в школьном хоре и, на всякий пожарный случай, имел всесильного защитника в лице директора Конвикта Хельмута Лешера.