Он поет танго - [44]

Однако Бонорино высказывал предположение, что круговая застройка Парка соответствовала секретному плану коммунистов и анархистов, которые стремились устроить там убежище для своих в трудные времена. Его догадка основывалась на страсти к заговорам, которой охвачены жители Буэнос-Айреса. Чем же еще можно объяснить, что главный диагональный проспект этого города, который носит имя генерала Викторики, в этом районе называется проспект Интернасьональ, улица Берлин на некоторых картах именуется как улица Бакунина, а маленький проулок длиной в четыреста метров назван Треверис — с намеком на Трир или Трев, родной город Карла Маркса?

«Один мой коллега из библиотеки Монсеррат, проживающий в Парке Час, — записал Бонорино в своей тетради, — как-то утром провел меня через эту путаницу зигзагов и непрямых углов до пересечения улиц Авалос и Берлин. Желая привести доказательство сложности этого лабиринта, он предложил мне отойти на сто метров в любом направлении, а потом вернуться обратно тем же путем. Если меня не будет более получаса, мой коллега обещал отправиться на поиски. Я потерялся, хотя и не могу утверждать, было ли это на пути туда или обратно. И вот уже ослепляющее белое солнце полудня превратилось в желтое, предвечернее[76], и, как я ни оглядывался по сторонам, сориентироваться мне не удавалось. Словно повинуясь некоему наитию, мой коллега пошел меня искать. Уже смеркалось, когда он наконец-то увидел меня на углу улиц Лондон и Дублин, в нескольких шагах от того места, где мы расстались. По его словам, он нашел меня обескураженным и обезвоженным. По возвращении из этой экспедиции у меня началась жестокая лихорадка. Сотни людей заблудились в коварных улицах Парка Час; представляется, что именно там проходит трещина, отделяющая реальность Буэнос-Айреса от его вымыслов. Как известно, в каждом большом городе есть некая линия повышенной плотности, схожая с космическими черными дырами, которая меняет естество тех людей, что ее переступили. Благодаря чтению старых телефонных справочников я установил, что самая опасная точка находится внутри прямоугольника, ограниченного улицами Гамбург, Баунесс, Гандара и Букарелли: семьдесят лет назад там проживали гражданки Элен Хакоба Криг, Эмма Цунц, Алина Рейес де Араос, Мария Мабель Саенс и Хасинта Велес, впоследствии превратившиеся в литературных персонажей. Но обитатели Парка Час склонны помещать эту точку на проспекте Инков — там, где сохранился остов печи для обжига кирпича».

Все написанное Бонорино не позволяло мне понять, почему Мартель пел в Парке Час. Бредовые рассуждения о разделительной линии между реальностью и вымыслом не имели ничего общего с прежними попытками Мартеля уловить прошлое — мне не верилось, что певец может интересоваться воображаемым прошлым, — а всякие там городские предания о похождениях Пибе Головы[77] и других злодеев в этом лабиринте не имели прямого отношения — если даже считать их правдивыми — к большой истории города.

Я просидел два вечера в библиотеке Конгресса, собирая информацию о Жизни в Парке Час. Я обнаружил, что там не было никаких анархистских или коммунистических центров. Я тщательно выяснял, находил ли кто-нибудь из апостолов освободительного насилия — как называл их Освальдо Байер — прибежище в хитросплетениях Парка Час, прежде чем угодить в тюрьму в Ушуайе или в руки расстрельной команды, однако биографии таких людей складывались ближе к центру Буэнос-Айреса.

Раз уж этот район так упорно от меня ускользал, я отправился его посмотреть. Как-то рано утром я сел в автобус с маршрутом «площадь Конституции — проспект Триумвирата», забрался далеко на запад и высадился на неведомую землю. Когда я достиг улицы Кадис, пейзаж вокруг меня превратился в последовательность кругов — если, конечно, круги могут быть последовательными, и я тотчас же перестал понимать, где нахожусь. Я прошагал уже почти два часа, но вряд ли продвинулся. На каждом углу я видел название какого-нибудь города: Женева, Гаага, Дублин, Лондон, Марсель, Константинополь, Копенгаген. Дома вплотную примыкали друг к другу, без зазоров, но архитекторы исхитрились сделать так, чтобы прямые линии казались кривыми — и наоборот. Хотя у некоторых домов притолоки были розовыми, а колонны других — синими, попадались там и простые белые фасады; различать их было сложно: многие дома имели один и тот же номер — скажем, 184,— а в окнах других как будто висели одинаковые занавески, и из-за них высовывал мордочку один и тот же пес. Я шел и шел, солнце палило немилосердно, а навстречу мне не попадалось ни одной живой души. Не знаю, как я оказался на площади, окруженной черной решеткой. До сих пор я видел только одно- и двухэтажные здания, но вокруг этого квадрата вздымались высокие башни, тоже одинаковые, а из их окон свисали вымпелы футбольных клубов. Я сделал несколько шагов назад, и башни погасли, словно спички. Я снова потерялся в спиралях низеньких домов. И снова я проделал тот же путь, стараясь, чтобы каждый мой шаг повторял шаг, сделанный в обратном направлении, и в конце концов я действительно нашел ту площадь, только не там, где я ее оставил, а в другом месте где-то по диагонали. В какое-то мгновение мне показалось, что я стал жертвой галлюцинации, однако парусиновый навес, под которым я стоял меньше минуты назад, сверкал на солнце в ста метрах от меня, а на его месте теперь возникло заведение, претендовавшее на название «Дворец сэндвичей», хотя на самом деле это был ларек по продаже леденцов и напитков. За прилавком стоял подросток в кепке с огромным козырьком, который закрывал ему глаза. Я был рад наконец-то встретить человеческое существо, способное объяснить, в какой точке лабиринта мы находимся. Я поспешил попросить у парня бутылку минеральной воды, поскольку умирал от жажды, но, еще прежде чем я успел закончить свою речь, он ответил: «Нету» и скрылся за занавеской. Какое-то время я стучался, стараясь привлечь его внимание, но в конце концов понял, что, пока я не уйду, он не появится.