Он где-то рядом - [38]

Мы остановились возле моего дома, я показал водителю Вовкин подъезд, продиктовал номер своего телефона и, поднявшись к себе на этаж, открыл дверь и вошел в квартиру.

— Не пугайтесь, — сказал я онемевшим от ужаса матери и сестре, увидевшим, что я весь перемазан кровью. — Со мной всё в порядке. Эта кровь — моего друга…

Приняв душ и переодевшись в чистое, я чего-то поковырял за столом в тарелке и, уйдя в свою комнату, лег на диван и забылся тупым, не освежающим сном, в котором и провалялся, то вскрикивая, то вздрагивая, до самого позднего вечера. Выйдя же из своей комнаты в зал, я с удивлением увидел работающий телевизор и сидящих перед ним мать и Аньку. И ладно бы, крутили какую-нибудь очередную стопятидесятисерийную «Просто Марию», так ведь нет — показывали новости! Я взглянул на экран и снова увидел идущую по Ленинскому проспекту колонну демонстрантов, пущенный на омоновские цепи пылающий скат, мелькание обрезков арматуры и дубинок, а затем выступающего с балкона мэрии Макашова и мелькнувшего на мгновение на заднем плане себя самого, ликующую толпу внизу и отряды отъезжающих на штурм телецентра добровольцев… А потом на экране появился окрашенный черной копотью Белый Дом, и я снова услышал гулкие выхлопы танковых залпов и издаваемые толпой зевак при каждом попадании снаряда крики «Ура».

— А где отец? — спросил я, не отрываясь от экрана.

— Нэма, — всхлипнула мама и громко высморкалась в платок.

— Что случилось? — встревоженно повернулся я к Аньке.

— Мы не знаем. Он ушел в первую смену и до сих пор не вернулся.

— Ну, может, на работе аврал или подменяет кого — в первый раз, что ли?

— Мы звонили. С работы он ушел вовремя.

— Казала я вам, шоб нэ лизлы в ту прокляту политыку, — не в силах сдержать слёзы, проговорила мама, — так вы мэнэ хиба слухаетэ? Думаетэ, шо от вас там шось зависыть…

— Но с чего вы взяли, что он обязательно — там? — неуверенно спросил я, глядя на расстреливаемое в упор здание Верховного Совета.

— А дэ можна буть до таких пор? — вопросом на вопрос ответила мама.

— Ну… может, где-нибудь пьет с мужиками, — предположил я, каким-то шестым или седьмым чувством уже и сам зная, что это не так.

Мама тяжело вздохнула и ничего не ответила.

Досмотрев новости, мы выключили телевизор и несколько минут молча сидели, глядя каждый в свою точку.

— Ну и колы будуть хороныть Иванова? — спросила мама.

— На третий день, наверное, как и положено. Шофер сказал, что позвонит и скажет.

— И надо ж було вам туда лизты… А шофёр йому хто — родыч?

— Да вроде того, — не стал я вдаваться в подробности.

— Ну ладно, — взглянув на зевающую во весь рот Аньку, поднялась с места мама. — Давайтэ будэм спать, — и мы опять разбрелись по своим комнатам.

Раздевшись, я лег в постель и попытался снова уснуть. Но сон не шел. Да и какой мог быть сон, если совсем неподалеку от меня на холодном полу переполненного трупами морга лежало остывшее голое тело моего друга Вовки. Через несколько кварталов от него, в углу большого, но тёмного двора, валялся за металлическими гаражами, уткнувшись простреленным лицом в грязную землю, режиссёр Уютин. Не исключено, что где-нибудь в другом месте — таком же переполненном морге, таком же дворе или в скверике около Останкинского телецентра лежал сейчас с простреленной головой или грудью и мой отец. А над всем этим вздымался прямо в лицо Богу вонючий чёрный дым догорающего Белого Дома, из которого только что на глазах у всего мира танковыми снарядами выбили безвылазно там чего-то делавших народных депутатов, то есть, получается — моих депутатов.

Но ведь и Президент, устроивший эту самую бойню, тоже не кампучийский, а самый что ни на есть нашенский, всенародно избранный, то есть опять-таки — мой.

Так какая же тогда из двух этих сил наиболее моя, какая из двух моих властей для меня моее, чем другая?..

Сказать по правде, для меня что Руцкой с его девятью чемоданами компромата, что Ельцин со своим обещанием лечь на рельсы были не более, чем двигающиеся фигурки из волшебного фонаря под названием телевизор. Нигде, кроме экранной плоскости этого ящика для идиотов, наши земные сущности соприкоснуться не могли, никакой особенной разницы между ними я не осознавал — я вообще очень слабо тогда разбирался, кто есть кто в нашей современной политике. Одни казались мне клоунами, другие лицемерами, а о третьих я знал правду…

Но я был русским, а русский — всегда на стороне обижаемого, уж это в нас заложено на ментальном уровне, душа наша так устроена. Но беда даже и не в том, что мы всегда симпатизируем гонимому, а в том, что мы как-то почти никогда не можем сделать для него ничего лучшего, кроме как подставить под избивающий его кулак еще и свою физиономию. То есть сделать не так, чтобы ему перестало быть больно, а чтоб, значит, перестало быть обидно, что досталось ему одному.

Измотав себя копанием во всей этой каше, я в конце концов незаметно для себя вырубился, а как только сознание отключилось и душа вступила в мир тонкой материи, я тут же увидел Вовку. И до самого рассвета мы с ним опять, как и в пору нашего знакомства, любовались светящимися в лучах солнца, как картинки слайдов, крыльями великолепных нездешних бабочек да переливающимися металлическим блеском телами бронзовок…