Омут - [3]

Но вот началась мостовая. Полукрестьянские дома сменились постепенно особняками, глухие ставни — ставнями-жалюзи. Он свернул за угол, потом еще раз и остановился у одноэтажного дома с двумя кариатидами у парадного. Даже в темноте было заметно, что этим входом давно не пользуются, крыльцо занесло сухими листьями, у одной из кариатид была отбита левая грудь. Он обошел дом и проник во двор через проулок, поскользнувшись на спелых ягодах шелковицы, густо засыпавших каменную дорожку, проложенную от калитки к застекленной веранде. Рука его была потной, а сердце колотилось, когда он, согнув пальцы, постучал негромко по стеклу.

Сначала не ответил никто.

Потом, после второго стука, спросили:

— Кто это?

Голос был незнакомый.

«Неужели они выселили маму и в доме живет какая-нибудь мразь?! — подумал он, сжимая рукоять браунинга. — Прикончу, как ту гнусную зеленую муху…»

— Мне нужна госпожа Муравьева.

— Зачем вам Вера Никодимовна? Кто вы?

Встречный вопрос немного успокоил. Могли ведь ответить и «господ больше нет» или похуже…

— Она дома?

— Но уже очень поздно…

— А вы кто?

— Моя фамилия Воздвиженский. Я снимаю комнату у Веры Никодимовны.

— Откройте, ради бога. Я ее сын.

— Вы Юра? Не может быть! Неужели вы Юра? Одну секунду, одну секунду…

За дверью торопливо загремели запоры.

Он шагнул через порог, и тут же к нему приникла уже стоявшая на веранде простоволосая женщина в домашнем капоте, наспех надетом поверх длинной ночной сорочки, морщинистые руки обвились вокруг шеи, и оба заплакали, повторяя слова, неизбежные в тех случаях, когда слова, собственно, не нужны.

— Юра! Ты… живой…

— Да… я… мама…

— Не верю… боже…

— Это я, мама… я…

— Не может быть…

Потом, при свете керосиновой лампы, помывшись и переодевшись, он сидел за круглым столом в гостиной и с удивлением рассматривал комнату, которая ни в чем не изменилась с тех пор, как в шестнадцатом году ушел он отсюда вольноопределяющимся на австрийский фронт. С тех пор изменилось все за пределами этой комнаты, а здесь — ничего, и даже сработанный с великой точностью парусник со сложнейшим такелажем и медной оснасткой, подаренный отцу, судовому врачу, сослуживцами-моряками, стоял на своем месте, по-прежнему зовущий в море, в дальнее страны, в иную жизнь.

Но жизнь здешняя была не такой романтичной. Недаром прыгал он на ходу из вагона и пробирался в родной дом ночью, хотя мог бы сойти и на вокзале. Документы были в порядке, но он хотел сохранить оружие.

— Мама! Кто этот человек? Господин Воздвиженский.

— Роман Константинович, Юра, очень порядочный человек. Он приват-доцент, естественник, из Петербурга.

— Служит большевикам?

— Он читает курс в университете. Что же делать, Юра, если вы не смогли защитить нас.

Юрий не успел ответить.

— Позвольте побеспокоить, — появился в дверях Воздвиженский. В руке он держал лабораторную колбу с прозрачной жидкостью. — Я хотел бы сделать скромный вклад… по случаю счастливого, почти невероятного в наше перенасыщенное бедствиями время события. Вот… спиритус вини.

— Весьма кстати, — одобрил Юрий.

— Ты пьешь, Юра?

— Ах, мама…

— Я понимаю, понимаю. Я тоже… позволю себе капельку. Ведь произошло чудо! Чудо! Мы выпьем из дедушкиных серебряных стопок. Я сейчас.

И она заспешила в свою комнату, где хранила то, что было особенно дорого.

Юрий остался с Воздвиженским.

— Мама отрекомендовала вас как порядочного человека.

Воздвиженский поклонился.

— Вера Никодимовна великодушна.

— Да, она всегда была прекраснодушной интеллигенткой.

— Вы сказали это неодобрительно. Что же плохого, если у человека прекрасная душа?

— Прекрасная душа хороша в прекрасном мире, а в нынешнем, похабном, она смешна и опасна.

— Не могу с вами согласиться. Видимо, вы много страдали.

— А вы тоже прекраснодушны?

— Отнюдь. Я лишь по мере сил стараюсь избегать зла.

— И преуспели?

— Увы! Зло всегда в избытке — и в нынешнем, как вы выразились, похабном мире, да и в прошлом, прекрасном, по вашему мнению.

Слова эти не понравились Юрию.

— Вы не видите разницы между нашим миром и миром, в котором мы оказались?

Он подчеркнул слово «нашим».

— Дорогой Юра! Позвольте мне так называть вас, я ведь вдвое старше. Мир никогда не был чьим-либо. Даже, божьим. Он естествен.

— Только не большевистский. Противоестественный.

— Я не хочу спорить. Позвольте только один совет. Не озлобляйтесь. Это не менее опасно, чем прекраснодушие. Вы устали, нервы измотаны. Отриньте пережитое…

Воздвиженский собирался еще что-то сказать, но уже вернулась Вера Никодимовна с темными стопками и нехитрой снедью в тарелке.

— Вот, Юрочка, вот… Чем богаты. Прости, пожалуйста, я ведь не знала. Утром я сбегаю на базар…

— Мама! Ты сама ходишь на базар?

— А кто же пойдет за меня? — И, увидев, как болезненно исказилось его лицо, добавила, может быть, не совсем уместно: — Разве ты не помнишь, как упрекал меня за то, что мы держим кухарку?

Неужели такое было?

Конечно, было. В необозримо далеком прошлом.

«Мама! Мы так много говорим о несправедливости, презираем барство, а у нас в доме живет Глаша, она готовит, убирает, обслуживает нас… Ведь мы гордимся, что мы не дворяне, что наш дед, как и дед Базарова, землю пахал, толкуем о совести, о вине перед народом… и стыдимся приготовить себе пищу!»