Олух Царя Небесного - [8]

Дедушка, отец и Тереза были в гетто. Они ютились на Потоке в комнате пана Скибы, который теперь жил у нас на Панской. Дед работал у немцев бухгалтером. Что делали отец и Тереза, я не знал. Мать бывала и тут, и там. Прокрадывалась в гетто, чтобы побыть с отцом, и убегала обратно, опасаясь акции. Когда была в доме у Леней, лежала рядом со мной на полу и разговаривала с Янкой, которая свешивалась с кровати. Рассказывала ей, как отец заболел, когда я только начал ходить, а потом выздоровел и ел яйца и шпинат.

— Я его помню, — сказала Янка. — Такой красивый!

— Теперь от голода пневмоторакс открылся.

Дед регулярно приходил и платил за нас. Янкин отец приглашал его в кухню и, пересчитав деньги, доставал из буфета бутылку и две рюмки.

— Деньги ни черта не стоят, — жаловался он.

— Лехаим!

Потом мы сидели на кровати. Особенно меня интересовало то, что дед рассказывал о детях. В гетто детей уже не было. Здоровых вывезли. За больными в больницу пришел огромный немец. Велел медсестре брать их на руки и убивал выстрелом из пистолета. Медсестру застрелил последней. Одна мать задушила грудного младенца, с которым пряталась на чердаке, потому что он начал плакать.

Я представлял себе гетто как большую, окруженную домиками площадь. Засыпая, я вышел на эту площадь, и огромный немец взял меня на руки. Забавляясь его черным галстуком, я почувствовал запах одеколона, каким дед когда-то брызгался после бритья. Из домика выбежала мать и протянула к немцу руки. Он поставил меня на землю. Я проснулся в страхе, что дедушка с мамой убегут, а меня оставят у Янки.

* * *

Отцу стало хуже, и мать ждала деда, который должен был отвести ее в гетто. Когда ночью раздался условный стук, она побежала открывать. В кухне дед снял проволочные очки и стал протирать их носовым платком.

— Ромуся забрали, — невнятно сказал он.

Мама расплакалась. Как?! Она ведь только что у него была! Боялась даже, что он ее не узнает. Но он не хотел слезать у нее с колен. Плакал, когда она уходила.

— Сняли подгузник, чтобы посмотреть, обрезан ли он.

— Кто его выдал?

— Соседка.

Возможно, огромный немец схватил Ромуся за ноги и разбил ему голову о порог вагона. Есть ли еще живые еврейские дети кроме меня?

— Не хочу оставаться один, — сказал я.

— Ох, прекрати! — прикрикнула мать. — Бронек тяжело болен, пойми!

И они ушли в гетто.

Утром мать вернулась. Ей удалось убежать в последнюю минуту, когда гетто уже окружали солдаты. Две женщины, стиравшие белье в реке, увидев ее, подняли крик: «Держите ее! Это еврейка!»

В этой акции забрали Терезу. Дед умолял Терезу бежать следом за матерью. Она еще могла бы ее догнать. Рассказывая, дедушка вспоминал семью Унтеров из Дрогобыча. В живых теперь остался один только Юлек, который был с Мулей в России.

Еще дед сказал, что кончились деньги. Однако он нашел евреев, у которых деньги есть и которые ищут убежище. Он обо всем договорился с Янкиным отцом. Молодой Шехтер с матерью и сестрой спрячутся на чердаке и будут за нас платить.

Днем я забывал, что они наверху. Ночью слышны были шаги, кто-то мылся. Шехтер сносил вниз ведро и забирал еду. Лица его я не видел, потому что Янка прикручивала карбидную лампу, чтобы в закрытых бумагой окнах не маячила мужская тень. Со временем, однако, дверца в полу чердака начала открываться и днем. Шехтер и Янка шептались.

— У меня никого, кроме нее, нет на свете, — сказал Янкин отец деду. — Она хорошая, хоть и хромая. И надо же, чтоб ей приглянулся этот Шехтер. О свадьбе и речи не может быть. Ждать нечего. А тут ваш внук лежит под кроватью. Я вас не выгоняю, но поищите себе другое место.

В мансарде

Мать и Янка, прощаясь, плакали. Янкиного отца при этом не было, он работал в ночную смену. Шехтеры сидели на чердаке. Мы снова вышли в ночь. Мать с отцом тащили меня за руки. Коленки подо мной подламывались. Мы шли в Тустановице, все время в гору, пока не оказались над Бориславом, вынырнувшим из темноты. Панская улица перерезала город надвое. На железнодорожной станции стояли поезда с цистернами. На нефтяных вышках горели электрические лампочки.

В Тустановице было еще черно. Мы ощупью добрались до овина, у которого нас ждал Туров. Он втолкнул нас внутрь. По узкой шаткой лесенке мы взобрались на стог сена. Под нами стояла и лежала скотина. Запах лошадей, коров и навоза мешался с запахом сена. Туров оставил нам корзину с яблоками и слез по лесенке. Яблоки были сладкие и терпкие одновременно. Сок стекал у меня по подбородку и пальцам. Отец сказал матери:

— Золотой ранет. Мы ели такие, когда ехали в санях.

— Хорошо было под тулупом, — вздохнула мать.

— А ты жаловалась, что он вонючий.

— Потому что шкура была плохо выделана.

Вокруг стояла тишина. Овин, дом Турова, деревня с разбросанными далеко друг от друга дворами — все это со всех сторон обступал лес. Вдруг на досках задрожал свет — начало светать. Запел петух, лошадь внизу пошевелилась и ударила копытом о землю. Сверху мы увидели молодую девушку, которая пришла доить коров. Она подняла голову. Знала ли она про нас? Туров вывел из овина лошадь и вытащил телегу. Какой-то парень вилами разбрасывал солому. Я боялся, что отец начнет кашлять.