Олух Царя Небесного - [21]

 — Доставал из кармана листок и спрашивал мальчика на первой парте: — Сколько будет один помножить на один?

— Один, — отвечал мальчик по-польски.

— Один, — по-русски поправлял его учитель.

Потом поочередно спрашивал всю таблицу умножения. Цифры систематически росли, и ученики все дольше раздумывали над ответом. Русский зевал и разворачивал газету. Запах краски достигал задних парт. Я прищуривался, чтобы разглядеть карикатуру Кукрыниксов.

— Сколько будет семью семь?

— Сорок девять!

— Правильно! — сказал он, сверившись с листочком.

Это было самое большое число. После сорока девяти он снова начинал с единицы.

Вскоре меня перевели в четвертый класс.

* * *

Нюся приходила редко. В последний раз я видел ее, когда она принесла кило муки, тридцать граммов дрожжей и одно яйцо для первых булочек. Я тогда сидел на корточках над ведром воды, выясняя, как бы я выглядел с курносым носом.

— Что он делает? — спросила Нюся, гася в тарелке окурок.

— Чем ты занимаешься? — крикнула мать. — Рехнулся?!

— Мишигене[17], — засмеялась Андя Кац.

Ночью я услышал робкий стук в окно.

— Андя! Впусти меня, — просила Нюся за окном.

Мать на цыпочках побежала открывать дверь. Разговаривали они шепотом, чтобы не разбудить Андю Кац. Время от времени с треском вспыхивала спичка, освещая кухню.

— Брось его! — говорила мать. — Ты еще молодая.

— Я его люблю. — Нюся стряхивала пепел в тарелку.

— Не будь идиоткой!

Утром в кухне было открыто окно.

* * *

Мать решила навестить Нюсю.

— Пойдешь со мной, — сказала она мне.

Она вымыла мне лицо серым мылом, купленным за спички, и велела почистить зубы пеной, собранной со щеки. Андя Кац отставила утюг на печку и протянула мне еще теплую рубашку, которую перешила из дамской блузки. Я с трудом надел башмаки на зеленоватые армейские носки и поставил ногу на стул, чтобы мать завязала шнурки.

По дороге я начал хромать.

— Коленки? — спросила мать.

— Нет. Носки.

Сев на край тротуара, я снял носки и сунул в карман.

У Табачинских нам открыла Нюся. Хозяев не было. В салоне висели длинные тюлевые занавески. На кресле спала кошка. Маленькие фигурки внимательно следили за нами с книжных полок. Из глубины квартиры донесся бой часов. Мы по лестнице поднялись в комнату на втором этаже.

На стене висела картина в золотистой раме. Раненый улан, едва державшийся в седле, выпустил из рук поводья. Кивер и сабля упали на снег. У лошади изо рта валил пар.

Куба лежал на кровати под картиной. Простыню и одеяло он откинул к стене. Из штанин торчали босые ноги. Воротник и манжеты рубашки были расстегнуты. В худых руках он держал тетрадь. Подбородок и щеки, обросшие иссиня-черной щетиной, судорожно подергивались. Глаза у него были закрыты, под глазами мокро.

— Даже могил от нас не осталось, — пробормотал он.

— Это правда, — согласилась мать. — Мы не смогли отыскать Бронека.

Куба открыл глаза.

— А под землю ты заглянула? — захихикал он.

— Ты что, спятил?!

— Он пьяный, — сказала Нюся.

Куба бросил в них тетрадь.

— Мне на все плевать! Я не тот, кто был. И вы тоже! Думаете, вы живете? Бедные идиотки! — Он посмотрел на улана и отвернулся к стене.

Нюся накрыла его одеялом и подняла с пола тетрадь.

— Может, он бы не пил, если б кто-нибудь это напечатал? Но кто?

— Поди в НКВД! — разозлилась мать. — Они печатают листовки и плакаты.

— Андя! Что ты несешь?!

— Посмотри на себя! Кожа да кости. Подохнешь как собака.

— Он хочет, чтобы я закончила вместо него. Сам писать не может.

— Брось его!

— У него любовницы.

— Какие?

— Черт-те какие.

Мать и Михал

Мать вернулась с работы и бросила на стол свернутую в трубку газету. Газета подкатилась к кастрюле с картофельным супом, которую Андя Кац поставила на стол. Глаза Сталина, величиной с пуговицы (купленные у Сальки Крохмаль), уставились на суп.

— Утром я замерзла, — сказала мать.

— Я тоже, когда шел в школу.

— Ты? — удивилась она. — Тебе же никогда не бывает холодно.

Она сказала, что утро было отвратительное. Ветер швырял в лицо сухие листья. Вдобавок завыли заводские сирены. Они ревели с вышек нефтезавода и компрессорной станции, с крыш электростанции и газового завода, а также с огромных водонапорных кранов, склонившихся над паровозным депо. Зажав в кулаке скомканные рубли, вырученные за булочки, мать побежала в УКРГАЗ. Ей вспомнились нефтеперерабатывающие заводы, где работали папа и Бронек: «Карпаты», «Малополыпа», «Галиция» и «Польмин». Такие красивые названия! Что тут плохого, почему их заменили этими идиотскими русскими сокращениями?

По дороге она увидела идущего ей навстречу невысокого мужчину в черной куртке. Из воротника куртки торчала шея в белом хомуте рубашки. Волосы у него были русые, глаза голубые и прозрачные. Ей показалось, что она его знает, но откуда — не могла вспомнить. Она замедлила шаг и, переложив деньги в другую руку, вытерла ладонь о тряпицу, которой прикрывала булочки в сумке. Мужчина остановился перед ней.

— Узнаёшь меня? — спросил он.

Это был голос мальчика из гимназии.

— Михал! Откуда ты взялся?

— Из России. Приехал за женой и ребенком. Но их нет в живых.

— Бронек тоже погиб.

— Знаю.

На следующий день я увидел их в окно: они входили во двор. Мужчина был не похож на еврея. Перед дверью они попрощались, и мать вошла в кухню.