Оливковая ферма - [62]

Я вижу, как мама настороженно наблюдает за мной и Мишелем. Конечно, она волнуется за меня. У папы, как всегда, находится подходящий к случаю афоризм:

— В Англии у тебя была работа, дорогая. Ты ведь понимаешь, синица в руке…

Он только что проснулся после сиесты и теперь играет с собакой: вернее, Безимени, как щенок, валяется на спине, а папа треплет ее по пузу. Вдруг я замечаю, что он хмурится.

— Что такое, папа? У Безимени что-то не в порядке?

— Конечно, Кэрол, ты и раньше делала немало глупостей, — продолжает мама, — но послушай, если тебе так уж нужен бассейн, может, стоило поехать в Голливуд? Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Не удержавшись, я хихикаю при воспоминании о «глупостях», упомянутых мамой. Я действительно совершила их немало: ни с того ни с сего переезжала в Рим, где жила случайными заработками и учила итальянский язык; целую неделю провела в кратере действующего вулкана; ныряла с аквалангом во всех возможных морях; путешествовала по Лапландии на собачьей упряжке; в общинном доме на Борнео напилась допьяна какой-то подозрительной жидкости в компании охотников за головами; в одиночку путешествовала по Амазонке… список можно продолжать еще долго. Я не жалею ни об одной из этих глупостей, но покупка «Аппассионаты» — это совсем другое дело. Это поступок, который потребовал от меня мужества и веры.

— Ну что ж, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — завершает разговор мама.

Я не знаю. Было бы неправдой сказать, что я во всем уверена. Я точно знаю только, какую жизнь хочу оставить позади, какие воспоминания и привычки сбросить, как старую кожу, а вот куда я приду, мне пока неведомо. Я просто иду вперед и в пути учусь и познаю себя. А рядом со мной идет человек, которого я люблю. И — что, возможно, еще важнее — который любит меня. Я понятия не имею, чем все это кончится, но все-таки уверена: лучше сделать попытку, чем в старости смотреть в окно подслеповатыми глазами и вздыхать: «А что, если бы?..»

— Собака беременна, — вдруг объявляет папа.

Я моментально забываю о философии. Втроем мы опускаемся вокруг Безимени на корточки и разглядываем ее живот. Она удивляется и на всякий случай жмется к папиным ногам.

— Этого не может быть, — говорю я, глядя на ее действительно набухшие соски.

— Надо показать ее ветеринару.

— Да нет, этого не может быть! С чего ей быть беременной?

* * *

Для того чтобы Хашиа мог продолжать установку изгороди вокруг нашего участка, мы обязаны вызвать géomètre[126], который разметит границы. После этого он пошлет всем нашим соседям письменное уведомление, к которому будут приложены карты и схемы. Если соседи, чьи участки граничат с нашим (к счастью, они у нас всего одни), не оспорят наши права в течение двадцати восьми дней, тот же геодезист отошлет им на подпись документ, подтверждающий отсутствие претензий.

И все это ради того, чтобы иметь возможность защитить свою собственность от грабителей! Участок и все постройки на нем, каждый квадратный метр, каждая каменная ограда, сарай или конюшня — все это было самым тщательным образом задокументировано, внесено в кадастровый план и подписано нотариусом и чиновником в мэрии во время покупки земли. И почти всю эту процедуру сейчас придется повторять вновь. Французская бюрократия — это французская бюрократия, и она воистину неутомима.

А для того, чтобы géomètre мог отыскать границы, нам придется уничтожить кустарник и заросли сорняков по всему периметру участка, то есть там, куда не добрались люди Амара. Кстати, и площадь, расчищенная ими, зарастает ужасно быстро, гораздо быстрее, чем мы зарабатываем деньги на ее расчистку. По местным законам из-за повышенной опасности пожаров в этом регионе землевладельцы обязаны уничтожать всю растительность вокруг своих участков. Я уже понимаю, что впереди нас ждет никогда не прекращающаяся борьба с наступающими джунглями, и эта мысль приводит меня в уныние.

Приходит Хашиа, и они с Мишелем, захватив бутылки с водой, защитные очки и мотокосы, отправляются на битву с зарослями.

Я немного провожаю их, по дороге Хашиа показывает мне небольшие, хилые ростки, пробивающиеся из земли по краям тропинки:

— Дикая спаржа. Очень вкусно.

Я набираю большой пучок ростков и отвариваю их на пару, собираясь добавить в салат или подать как гарнир к креветкам, а в итоге они становятся первым блюдом на ланч.

— Что-то они горьковаты, дорогая, — жалуется мама.

Я приправляю ростки лимонным соком, оливковым маслом и перцем, но они все равно остаются горькими.

— Я не могу это есть! — возмущается отец. — Что это, какая-то трава?

Я выбрасываю дикую спаржу и решаю больше к ней не прикасаться.

Пока в Ницце я зубрю неправильные глаголы, на виллу звонят родители Мишеля и сообщают, что решили принять наше приглашение. Они приедут через два дня. Мои мама и папа пока не собираются нас покидать, и еще до их отъезда к нам прибудут дочери Мишеля. В доме явно не хватает пригодных для жизни спален, и мама предлагает мне совместными усилиями привести в порядок так называемую коричневую комнату. Она до сих пор остается точно такой же, какой мы ее нашли: мрачной и вонючей, но, если не пожалеть жавелевой воды и белил, из нее можно сделать просторную и прохладную спальню с отличным видом на долину и бассейн. Когда-то она, вероятно, служила яслями для щенков. Сбежавшая собачница испортила несколько помещений в доме, но здесь она превзошла себя: низкими перегородками комната поделена на восемь отсеков, покрытых грязным коричневым ковром. В этот же веселенький цвет выкрашены и стены. Прибавьте к этому вонь от щенячьей мочи, годами впитывавшейся в полусгнивший ковер, и тридцатиградусную жару снаружи, и тогда вы поймете, почему у нас так и не дошли руки до этой комнаты.