Ольга Ермолаева - [37]

Ольга прошла в глубь цеха, отыскивая взглядом Гальцова. Недалеко крикнули:

— Барышня, посторонись!

Двое рабочих катили пустую вагонетку, а третий сидел на ней. Шлепнув рукавицами по вагонетке, он крикнул:

— Садись, подвезем.

Ольга растерялась. В стремительном круговращении разноголосо перекликался металл. И люди и машины двигались, как один большой механизм, заведенный чьей-то большой рукой. Она даже забыла, что пришла к Гальцову, недвижно стояла у большого долбежного станка и следила, как резец неутомимо откусывал от железа небольшие кусочки.

— Смотришь, золотко мое?..— послышался позади нее знакомый голос.

Она оглянулась. Возле стоял Стафей Ермилыч и улыбался.

— Ишь пришла... посмотреть, как строжет?.. Ну, здравствуй,— Ермилыч протянул ей руку.— А я смотрю точно знакомая.

— Мне бы Гальцова, Григория Николаича?..

— Гальцова, Гришу?.. Пойдем, я тебе его покажу... эвон где.

Они медленно стали пробираться меж слитков, шкивов, шестерней.

— Гриш!.. Григорий! — крикнул Стафей Ермилыч.— Смотри-ка, кто пришел к нам в гости-то!

Гальцов, увидев девушку, радостно улыбнулся. Она боязливо приблизилась к его станку.

— Вот смотри мою работу.

В станке быстро вращался валик. От резца вилась дымящаяся стружка. Гальцов нажал один из рычагов, перекатил плот суппорта и запустил новую стружку.

— А чего это будет?

— Это валик к машине.

— А как ты знаешь, какой он должен быть?..

— А вот такой.— Гальцов развернул на раме станка лист синей бумаги. На чертеже строгими белыми линиями были видны очертания каких-то предметов. Но Ольга ничего в них не понимала.

— Растолкуй ей, Гриша, растолкуй,—говорил Стафей Ермилыч.

— Непонятно? — спросил Гальцов.— Это интересные ребусы. Вот, смотри, какой он будет.— Гальцов концом карандаша провел по линиям.

— А трудно научиться работать на станке?

— Было бы желание и любовь. А если то и другое будет, никакой премудрости...— ответил Гальцов.

Ольга подошла ближе к станку и стала внимательно следить за его работой. От резца тонкой змейкой вилась длинная стружка. Она была то золотисто-оранжевая, то густосиняя и, как живая, спускалась вниз и впивалась концом в ворох таких же стружек, лежащих под рамой станка в железном ящике. Изгибаясь, она обламывалась и падала, а от резца, бойко ввинчиваясь в воздух, шла новая. Ольге захотелось схватить ее, и она протянула руку, но Гальцов быстро задержал ее.

— Обрежешь руку...

Ольга, зачарованная работой станка, спросила:

— А мне можно быть токарем?

— А почему нельзя?

— А у вас есть девушки-токари?..

— Нет...

— Почему?

Гальцов пожал плечами. Ольга окинула взглядом огромный цех. Нигде не было видно у станков женщин. Только по середине ходила пожилая женщина с метелкой. Она была похожа на ее мать. Такое же лицо, тронутое временем, серый платок на голове и грязный холщевый фартук.

— Чего это она тебе тут говорит? — послышался снова ласковый голос Стафея Ермилыча.

— Токарем охота быть ей, Стафей Ермилыч.

— Токарем?..

Ольга слегка покраснела.

Стафей Ермилыч сдвинул на лоб очки и пытливо посмотрел на нее.

— У тебя отец был упрямый в работе, за это упрямство и свалился. С его характером если уродилась, и токарем будешь, если захочешь. Только не бабье дело это, золотко мое.

— Почему?

— Почему? — Стафей Ермилыч лукаво улыбнулся.— В юбке возле станка несподручно. Захватит твою юбку какая-нибудь шестеренка и изжует ее. Они, милая, эти шестеренки, наподобие коровы, любят на своих зубах что-нибудь жевать. Иной раз и не подумаешь, а они цап тебя — и был таков. Вот смотри.— Стафей Ермилыч показал на левой руке пальцы. Их было только четыре. Вместо мизинца торчала розовая култышка. Он присел на чурбак.— Ну-ка сядь со мной рядышком, золотко мое... Посидим-ка рядком, да поговорим ладком.

— А вы где работаете, Стафей Ермилыч?..

— Я-то?.. Эвон мой станок,— он указал на соседний станок с медленно вращающимся патроном,— Там дело идет, контора пишет.

Ольга присела на железный ящик.

— Любопытная ты, девушка... Молодец,— проговорил Стафей Ермилыч.— У любопытных людей ум не дремлет. Почему тебе токарем нельзя быть?Можно. Не всели равно, мужик или женщина. Одинаково — человек. Другая женщина своим умом мужика за пояс заткнет. Только видишь ли, золотко мое, не принято у нас. Дико покажется, вдруг женщина у станка... Всякое ремесло для любого человека доступно, если у него в голове не пусто. Я вот умею точить, а ты нет. Зато ты умеешь рубаху мне сшить или хлеб испечь, щи сварить, а мне в этом деле ни в зуб толкнуть. Правда, оно если поучиться, так и я все это сделать смогу. Да как?.. на смех поднимут у нас. Гляди-ка, скажут, Ермилыч квашню месит. Наш брат по воду с коромыслом не пойдет — зазорно... А вино пить, матюкаться — можно. Потому мы-де мужики. Сама жизнь как-то людей распределила, кого куда нужно, кто где способней. Так уж исстари заведено.

— А вот мне охота токарем быть.

— Хы. Мало ли что нам хочется, золотко мое, да охотка-то у нас часто бывает не ко времю, то есть не к порядкам нашим. У нас охотка, а порядки наши охотку нашу на плетку. У меня вот старушка тоже смолоду неспокойная была. Вот, бывало, пойду я в волостное управление на сход на сельский... Ну, там решать разные мирские дела наши, а она, бывало, за мной потянется. А что она там?... Сидит как сыч. А иной дурак еще крикнет, что, дескать, бабе тут надо?.. А один раз так на смех ее подняли и меня и ее. Что, дескать, она за тобой, как плесень, таскается? Караулит, чтобы не загулял. А она совсем не по этому делу ходила, а просто ее интересовали дела наши общественные. Она бы и слово сказала, может быть, умнее всех рассудила, а права ей не дано. Потому — женщина. Ее дело дома, возле горшков, ухватов. Хоть и ум большой, а человек она маленький, потому как женщина.