Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы - [84]

26.8.56. Дорогая Ольга! Я зашел к тебе перед отъездом, а ты была в таком состоянии, что даже не узнала меня… Не хочу писать тебе, как все это мне больно. Убеждать тебя – смешно, ты не маленькая".

Орлова и Копелев вспоминали:

"На трибуне партийного собрания 26 марта 1956 года стоял Иван Сергеевич Макарьев. Высокий, худой, истощенный, с удлиненным скелетно-голым черепом, он говорил глуховато-низким голосом: "Зимой тридцать седьмого года к нам в лагерь пришли два эшелона, больше четырех тысяч арестантов. Я увидел множество знакомых лиц, были и делегаты XVII съезда…

Культ нельзя рассматривать как некое количество фактов, касающееся только лично Сталина. Культ – это уже отрицание ленинизма. Надо высмеивать, вытравливать культ…" Ему рукоплескали больше, чем всем. Вот он, настоящий большевик: прошел сквозь ад тюрем и лагерей, все выдержал, сохранил душевные силы, сохранил веру в наши идеалы. Он говорил уверенно, он знал причины прошлых бед и знал, что надо делать: вернуться к "чистоте двадцатых годов"[149].

Но в современную жизнь он вписаться уже не смог. Время двадцатых годов ушло безвозвратно. Он тяжело пил, пытался начать создавать какие-то группы, как в юности, – ничего не складывалось. В 1958 году Иван Макарьев покончил с собой.

В подготовительных материалах ко второй части "Дневных звёзд" – невеселая запись: "…наши разговоры с Твардовским и Иваном Макарьевым – а он только что из Сибири, из Норильска – помню, как он приводил ко мне секретаря партийной организации (партийная организация среди заключенных, воздвигнувших Норильск).

И вот и Макарьев покончил с собой, вскрыл себе вены. Не выдержал – "в миру" оказалось еще труднее, чем в Сибири…"

Наброски к Главной книге

Всё равно, жизненной миссии своей выполнить мне не удастся – не удастся даже написать того, что хочу: и за эту-то несчастную тетрадчонку дрожу – даже здесь.

Из дневника Ольги Берггольц

…Это будет книга, пообещала она, "о сегодняшнем состоянии души человека. А если вольно или невольно что не доскажется, не выскажется – я знаю… читатель… поймет меня до конца".

Начинаться все должно было с яркой вспышки памяти.

1931 год. Казахстан. В прекрасный солнечный день Ольга вместе с Леней Дьяконовым и Колей Молчановым отправилась в горы. Они шли по грязной болотистой дороге, а вокруг были страшные нищие окраины Алма-Аты. Жалкие домишки, возле которых ползали дети с коричневыми, раздутыми от голода животами и "тонюсенькими ножками", в дверях измученные женщины… И они понимали, что эта картина беспросветной нужды далека не только от социализма, но и от нормальной человеческой жизни.

Дорога пошла вверх, затем резко повернула, и вдруг они увидели невероятное – перед ними сияла гора Медео. Она открылась им во всем своем блеске. Какой-то общий восторг охватил их. И тут Ленька сказал: "Вот так мы войдем в социализм".

Им тогда действительно казалось, что этот вход произойдет вот так же внезапно, вдруг. Что социализм откроется перед ними, как та гора после поворота.

"Вот и вновь я пишу, как будто бы только о себе, – продолжает Берггольц. – Но, думается мне, нет сейчас ни одного взрослого, серьезного человека, который не задумался бы над жизненным путем своим, прошлым, настоящим и будущим. Вот встал он, как бы на том перевале, на Медео, на том, куда в 31-м году взошло молодое наше поколение, – встал и взглянул себе в сердце, он оглянулся на пройденный путь и увидел все, вплоть до тех пузатых детей, и задумался глубоко и тихо… без слов спросил у сердца… своего: "Какое же ты? Веришь ли?" …Я напишу во второй части "Дневных звёзд" о том, что всё было не так, как мы в тот зеленый день мечтали".

Она хотела рассказать о мучительном пути людей, которые были рядом с ней в литературе. Которые, как и она, прошли путь от веры к трагедии. "Отсюда переброска может быть к другой главке: к Эренбургу, Маршаку, Паустовскому…

Твардовский. Пишет о Саше Фадееве, и я о нем и о Твардовском. Их горькая судьба. Их размолвки, их ссоры, особенно после XX съезда".

И тут же: "Трагическое поколение. Время отмеряли от самоубийства до самоубийства. Смерть Есенина… Есенин – Маяковский – Фадеев".

Особое место в ее размышлениях занимают "безымянные герои". Страшен ее рассказ о судьбе подруги детства Вали Балдиной. Они "ходили в одну школу, вместе, одновременно влюблялись, поверяли друг другу, замирая и страшась, о первых поцелуях, одновременно – уже всерьез, взаправду влюбились – она в Борьку Лихарева, я в Борьку Корнилова и почти одновременно вышли замуж".

Жизнь подруги сложилась не менее трагично, чем у Ольги.

Валя полюбила писателя Николая Баршева. Баршев был коренной петербуржец, выпускник Политехнического института, дебютировавший в прозе в 1924 году. О первых его произведениях одобрительно отозвался Горький.

Брак Вали и Баршева продлился неполных два года. Его арестовали 11 января 1937 года и осудили на семь лет с поражением в правах. Валя, судя по документам дела, вместе с матерью Баршева и грудным ребенком просила о возможности сопровождать мужа в лагерь. В этом им было отказано.

"…Валя ходила в прокуратуру, узнавать, как Баршев, – писала Ольга. – Ее свидания с ним в пересылке… Ходила на свидания как невеста, вся в белом и обязательно с цветами. Разговор их через решетки, другие женщины, и тоже с цветами, – у одной охранник вырвал цветы, бросил под скамейку, Баршев приказал: "Подними, сволочь, и отдай женщине". Стражник молча сделал это".