Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы - [31]

"…Я отсекла его в себе совершенно", – пишет Ольга. А ведь она не знает о подвиге Беспамятнова во имя дружбы. Доступ к обстоятельствам дела закрыт.

Виктор Беспамятнов, арестованный 26 сентября 1937 года, был приговорен по статье 58–7–8–11 к высшей мере наказания. Расстрелян 17 февраля 1938 года. Его жена, управдомами Роскино Александра Евгеньевна Воронова, тоже была репрессирована. Куда делся их только родившийся сын Владимир – неизвестно.

Но необходимо напомнить и о другом.

К несчастью, Виктор Беспамятнов был причастен к гибели талантливого, самобытного писателя Леонида Добычина. В начале 1936 года в Доме писателей на Маяковской проходило памятное собрание, на котором Добычина изобличали в мещанстве и других смертных грехах. На все оскорбления он отвечал, что не может согласиться с подобной критикой. После собрания – исчез. Больше его никогда не видели. Тогда Николай Чуковский, Евгений Шварц и Вениамин Каверин бросились к Беспамятнову, который стал "…неопределенно уверять, что ничего, в сущности, не случилось. Есть все основания предполагать, что Добычин уехал.

– Куда?

Это еще неизвестно, выясняется, но его видели третьего дня. По-видимому, в Лугу. У него там друзья, и он, по-видимому, решил у них остаться и отдохнуть.

Беспамятнов, без сомнения, лгал – или, что называется, "темнил"… Партия приказала ему сохранять спокойствие, и он его сохранял. Но в наших взволнованных речах слышался, хотя и законспирированный, вопрос: "За что вы его убили?""[55]

Каверин вспоминал Беспамятнова как высокого, плотного, мрачноватого, решительного мужчину, обессмертившего себя откровенным признанием, вполне пригодным для того, чтобы на десятилетия вперед внести в литературную политику серьезные перемены. Когда его снимали на собрании с должности, он сказал: "Ведь я же был все равно что гвоздь, вставленный в часовой механизм!.."[56]

Горелову после семнадцати лет тюрем и лагерей удастся выжить и выйти на свободу. Ольга Берггольц приложит огромные усилия для его реабилитации и освобождения в 1954 году. Но когда после XX съезда в 1956 году на писательском собрании она поднимет вопрос об отмене позорного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенко и Ахматовой, весь партийный аппарат Союза писателей обрушится на нее. И вместе со всеми обвинять ее в оппортунизме будет старый друг Анатолий Горелов.

Тень Авербаха

"Арестован Лешка Авербах… – запишет 16 апреля Ольга в дневник. – Арест Лешки не удивил – думала еще при обмене, что ему не дадут билета, и когда вставал вопрос – могут арестовать его или нет – отвечала себе – могут. В характере это у Лешки было. Его холодность, неукротимое честолюбие, политиканство – были логические предпосылки к тому, что потеряет правильную линию, собьется, спутается со швалью, погрязнет, даже не имея, м.б., субъективно враждебных намерений. Слишком уж средством были для него люди, отношения, и – хотя мало у меня лично было к тому материалов, но так иногда думалось – и партия, и литература (это уже в свое время стало определенно ясно). Использовал. Ни жизнь, ни политика не прощают этого корыстолюбия, служения во имя самого лишь себя. Лешка отмер от души уже давно; уже давно, и еще прежде, чем отмер, были глубочайшие бреши в отношении к нему как человеку и партийцу. Это можно проверить хотя бы по тем дневникам – там всегда есть на то указания.

Но ведь я была влюблена в него, даже, может быть, любила, и даже уже отлюбив, недоговаривала чего-то о нем для себя, не сделала о нем для себя, для своего отношения к нему окончательных выводов. Я не должна, вернее, не могла сказать себе, определить – "это враг", но я могла бы и должна была определеннее назвать его для себя, хотя это не имело бы никаких практических результатов – связь – разумея ее широко – была порвана давно. Надо было решительнее произвести психологическое отсекновение для себя. Не могу объяснить четче.

Я не делаю этого в отношении личных, и это крупнейший мой изъян; я многое верно угадываю в людях, но не делаю психологических решительных выводов. Мне как-то жаль расставаться с людьми. И мое отношение к ним – колеблющееся".

Ее спокойный и в некотором роде даже созерцательный взгляд на арест Авербаха связан еще и с тем, что вся она поглощена вынашиванием ребенка. И по-прежнему большую часть времени проводит дома. "Пока все идет благополучно, кровотечения нет, толстею…"

Лев Левин встретил Авербаха в Свердловске в начале 1937 года, когда того уже уволили и изгнали отовсюду. "Дверь открыл сам Леопольд, – вспоминал Левин. – На нем был обычный полувоенный костюм, но на ногах не сапоги, а обычные домашние туфли. Кроме того, в его облике было что-то непривычное, но что именно, я не мог сообразить.

Впервые в жизни Авербах остался без работы. Телефон, который раньше не умолкал, теперь не подавал голоса. Если бы я знал тогда, что существует состояние невесомости, то, вероятно, подумал бы: в этом состоянии находился сейчас Леопольд"[57].

Этот "непривычный" Авербах стал показывать Левину варианты писем к Сталину, в которых говорилось о его неизменной преданности вождю. Это единственное занятие, которое оставалось подвешенному между жизнью и смертью.