Олений узор - [11]

Реальными были олени, ворга, тяжелый хорей и поводок сбруи. Да, хорей стал тяжел. Рогов пытался уверить себя, что тяжел он с непривычки, но сам этому уже не верил, хотя мысль о старости не тревожила его, не нарушала радости и спокойствия. Он здесь, он делает свое дело, и не все ли равно — тяжел хорей или легок. Если тяжел, значит, дело делать тяжелей. Только и всего. Но ведь дело остается, и оно делается. Вот для Пети хорей не тяжел, да только он его и держать не умеет. Умение всегда тяжело дается. И чем дольше живешь, тем больше умения и тем оно тяжелей.

Иван Павлович вспоминал Чукотку, Индигирку, Оленек, вспоминал Таймыр, Ямал, вспоминал Норвегию… Господи, сколько же всего было! Неужели все это было с ним? Отрывочно мелькают в памяти вспышки прошлого… Где-то пурговал — двое суток пролежал под сугробом в «куропаткином чуме», как тут говорят. Закутался в малицу, прижался к оленям и замер. И двое суток ушли из жизни, чтоб сохранилась жизнь. Где-то вводили вакцину молодняку. Сотни уколов. Немеет правая рука, и большой палец уже не чувствует шприца. И перед глазами мертвый чум и Савельев, который мечтал об этой вакцине… Куда-то под Новый год привез мандаринов. Вез за пазухой в самолете, пешком, на нартах. Добрался до чумов, отдал ребятишкам, а они этими мандаринами стали кидаться, как мячиками, — не знали, что за штука…

А тот случай, когда позвали на стойбище, где бешеный волк покусал людей… Пастух рассказывал и плакал. Там жили его родственники. Волк забрался в чум, где сидела старуха с внуком, набросился на ребенка и так искусал, что мальчишка упал почти замертво. Бабушка хотела его отбить, тогда волк кинулся на нее. Она была в малице. Села на корточки, уткнулась лицом в колени и закрыла голову руками. Волк погрыз ей затылок и руки. Может, и больше ее поранил бы, да тут вошел сын, отец мальчика. Бросился на зверя с ножом, а волк совсем обезумел — никакой нож не страшен. Исполосовал всю одежду, искусал, где только мог. Все перевернули в чуме, костер погасили, когда катались в схватке. В дыму, в темноте боролись. И человек одолел. Но он был уже не жилец на этом свете.

Когда приехал Рогов, прошло несколько дней. Мальчик умер. Сын старухи заболел и страшно мучился. В жутких приступах бешенства он раздирал и ломал все, что попадало под руку. Его вязали, но он рвал ременные арканы, которые удерживали оленя на бегу. Такая сила в нем появилась.

Мать тоже болела и сокрушалась, что нет шамана — выгнать злых духов. Иван Павлович еще по рассказу пастуха-родственника предположил бешенство, но сыворотки не было. И тогда же, прежде чем ехать в чум, он вызвал по радио вертолет с врачами и сывороткой. А была пурга… Когда пришел вертолет, все было кончено и сыворотка не понадобилась.

Рогов проводил врачей в чум, где под пологом лежали умершие — старуха, сын и внук. У входа валялся волк. Двадцать ножевых ран насчитали на нем…

Рогов положил хорей на нарты, выпрямил затекшую руку. Олени шли хорошо. Правда, упряжка Зосимы бежала еще лучше. Теперь она показывалась лишь на мгновение, когда ворга вытягивалась в прямой коридор среди зарослей. Иван Павлович всматривался и видел, что Петя держится молодцом. И это радовало его.

Петя приноровился правой ногой отстранять распрямляющиеся кусты, со свистом проносящиеся мимо. Головка сапога теперь сплошь покрыта ошметками коры и прилипшими листьями. Правый рукав штормовки до плеча в перетертой зелени. Потом сквозь зелень стал проступать еще какой-то бурый цвет. Сначала Петя не обратил на него внимания. Да и некогда было рассматривать — знай увертывайся от хлыстов тальника. Но когда упряжка промчалась по длинной луже, затопившей воргу, и из-под копыт в лицо полетели комья грязи, Петя, загородившись рукавом, увидел на нем свежие следы крови. Да, вся рука до плеча в крови. И на груди штормовка забрызгана кровью.

Петя осмотрел кисть, провел рукой по лицу — нигде ни царапины… Э, да это ж олень пристяжной ранен! Петя показал Зосиме кровь, тот засмеялся и сказал, что это пустяки — олень ободрал молодые рога об острые ветки и теперь мажет кусты, а с них кровь попадает на рукав. Петя пожалел оленя и сказал, что надо рог забинтовать. Зосима тут и вовсе развеселился.

Постепенно заросли начали редеть. Хлестнули последние кусты, и упряжка вырвалась на широкое болото, заросшее тощей синеватой осокой с пятнами желто-рыжего мха. Посреди болота озерко. Олени, не сбавляя ходу, бросились вперед, почти до колена проваливаясь в густую жижу. В голове у Пети замелькали страшные картины из фильмов, где трясина засасывала людей. А Зосима вздохнул с облегчением: кончились заросли, теперь олешкам полегче. Из-под копыт летят брызги и комья сырого мха. Петя смотрит на полоз и видит, что он даже не залит водой. Нарты легко скользят по болотной подушке. И все же лучше бы Зосима обогнул это место…

Зосима же правит прямо на озерко, так и норовит в самую хлябь. Вот прошуршала под полозом щетка осоки, и нарты скользнули в воду. Олени теперь бегут в веере брызг. Петя сжался, ожидая, когда вода проглотит нарты.

И тут Зосима остановил упряжку. Так и остановил посреди озера, около одиноко торчащего стебля куги, соскочил с нарт — вода не доходила ему до колена — принялся осматривать сбрую. Олени бесшумно пили коричневатый настой мха и осоки.