Олени - [39]

На третий день с утра она снова не пришла на завтрак (он даже подумал про себя, что она, наверное, соня), а в обед за столом с тетушками и толстяком появился мужчина — скорее привлекательно мужественный, нежели красивый, с мускулистым, загорелым телом. Это, очевидно, был ее муж, как он понял — спортсмен, только вот чем именно он занимался, она не говорила. Сказала только, что он за границей на каких-то соревнованиях и должен заехать за ней по дороге домой.

После обеда он беспокойно ходил по территории кемпинга в надежде встретить ее, чтобы проститься. Но проститься им так и не удалось.

Он видел лишь, как спортсмен загружает багажник машины, усаживает тетушек и толстяка. А потом появилась она. Заметила его, даже слегка улыбнулась издали, как-то неловко, словно извиняясь («ну видишь, как получилось»), и села в машину. Ему даже не удалось увидеть ее напоследок, когда машина сворачивала за бунгало и деревья, не смог он разглядеть и номер машины.

Всю оставшуюся до возвращения домой неделю он провел в унылой рассеянности, в какой-то степени — счастливый благодаря воспоминаниям о мимолетной любви, которая сделала его мужчиной, но в то же время — и немного несчастный из-за внезапного, обрушившегося на него, как гром среди ясного неба, расставания без прощанья, равнодушный ко всему вокруг, а более всего — к своим приятелям-ровесникам, среди которых одна из девушек была заметно расстроена его равнодушием. И он, наконец, понял, что это за девушка, в которую он бы влюбился, если бы…

Через неделю, раньше остальных, они уехали, у мамы были какие-то дела на работе. Не завернули, как обычно после моря, в гости к художнику, а двинулись по прямой трассе вдоль Балканского хребта. Остановились лишь один раз — пообедали в придорожном ресторанчике и поехали дальше. Мама предложила («мне кажется, ты устал») сменить его за рулем их маленькой старой машины, на которой они объехали всю Европу, но он отказался.

Наверное, ей показалось, что он устал, потому что обычно в дороге они оживленно болтали, а сейчас ему хотелось помолчать.

В какой-то момент она осторожно попыталась нарушить молчание.

— Тебе, кажется, не понравилась Вера.

Это была как раз та девушка, которая расстроилась из-за него, дочь маминых коллег.

— Да нет, почему — понравилась.

— Но ты не обратил на нее никакого внимания.

Он не ответил сразу, притормозил, отъехал к обочине и остановил машину. Потом осторожно и нежно поцеловал свою дорогую маму.

— Я люблю только тебя, мама!

Она расплакалась, и он прижал ее к себе. А когда отстранилась и он снова сжимал в руках руль, вглядываясь в ленту шоссе, сказала:

— Все же я знаю, когда-нибудь ты полюбишь и другую женщину.

— Не тревожься, — он попытался отшутиться. — Я полюблю другую женщину, у тебя появится сноха, и мы нарожаем тебе кучу внуков.

Мама рассмеялась. Ни она и ни он еще не подозревали, что ей осталось жить меньше года. Никогда больше она не увидит моря. Она не доживет до следующего лета.

Та летняя авантюра и была его первой «настоящей» любовью.

Воспоминание о ней все так же ярко — и как образ, и как ощущение, но она затерялась где-то вдали, я чувствую себя отчужденным от нее, воспоминание о ней меня не ранит. Помню я и имя той почти незнакомой женщины, но не произношу его вслух. И не только потому, что оно мне не нравится (оно не то чтобы некрасиво, просто не подходит ей), а потому, что при всей сладости воспоминания об этой связи по-настоящему соприкасались лишь наши тела, а не души (они только-только начали раскрываться друг другу). А имена есть только у душ, а не у тел.

Не могу сказать, что я быстро забыл ее (я знал, что не забуду ее никогда), но как-то быстро переболел ею. Хотя еще месяца два какая-то непонятная тоска по этой внезапно оборвавшейся любви порой накатывала на меня.

Но, как известно, любовь лечат другой любовью.

Старой традицией так называемых «элитных» учебных заведений были у нас вечеринки, которые даже объединяли различные гимназии в своего рода элитное сообщество. Отцы не позволяли себе подобного вольнодумства, а детки выражали его вполне открыто. Несмотря на мое презрение к нашей доморощенной «элите» (один писатель даже назвал ее «наша преуспевающая аристократия»), я был желанным гостем на подобных сборищах, и, к моему стыду (и вопреки моему презрению), не всегда мне было там так уж плохо: было интересно наблюдать, с какой быстротой большинство превращалось в сообщество свиней и как именно по этому признаку можно было выделить стоящих людей — тех, кто находил в себе силы устоять против инерции.

Занятия в гимназии начались, и вечеринки закрутились одна за другой. Но я, все еще не пришедший в себя после своей отшумевшей летней любви, взялся за учебу, презрев все удовольствия и разыгрывая перед самим собой роль разочарованного лорда Байрона. Но играть роль быстро надоедает, если зритель — ты сам, и, может быть, поэтому я стал постепенно посещать тусовки, на которые меня приглашали, мрачно сидел где-нибудь в углу и курил, с гордым видом отказывая девушкам, приглашавшим меня потанцевать или просто составить им компанию.

Но как-то раз, на очередной вечеринке меня заинтересовала одна девушка. Она не выделялась среди прочих какой-то особой красотой, просто — как и я — сидела в гордом одиночестве. А поскольку одиночки всегда привлекают друг друга (они — или родственные души или соперники), то я, после нескольких любопытных взглядов, которыми мы тайком обменялись с ней, подошел и сказал: