Оле, тореро! - [7]

Пакито умер на операционном столе под аплодисменты публики, приветствовавшей матадора из нового поколения — тот еще только начинал восхождение к славе.

И пока лишь слегка оглушенный Луис проклинал злую судьбу, я вспомнил пророчества сеньоры Лакапас: «Все вы погибнете в крови и мучениях!»

Мы денно и нощно караулили Консепсьон, опасаясь, что она наложит на себя руки. Бедняга совершенно потеряла рассудок. Мы с Луисом сидели в каморке с низким потолком, пили и непрерывно курили. Вальдерес винил себя в смерти Пакито, я же не хотел терять Консепсьон во второй раз. В следующее после смерти Пакито воскресенье мы глотали херес, даже не замечая его вкуса. Неожиданно по лестнице спустилась Консепсьон. Я заметил, как она постарела, но эти запавшие, обострившиеся черты лица, эти следы страданий вызвали у меня лишь новый прилив любви и нежности. Поглядев на нас обоих, Консепсьон устало проговорила:

— Все кончено… мы больше никогда не будем говорить о нем… Но чтобы я не слышала ни единого слова о быках!

Мы поклялись. Но она еще не все сказала.

— Прежде чем опустить занавес над тем, что было самым счастливым периодом моей жизни, позвольте сказать, что я считаю вас обоих убийцами… Тебя, Луис, потому что это твои трусость и неловкость привели к смерти Пакито… Что до тебя, Эстебан, ты не любил его… Ревность помета ла тебе вырвать его у быка! Двое убийц!

Я хотел было возразить, но Консепсьон не дала открыть мне рта:

— Замолчи! Все кончено… кончено… кончено…

В тот же вечер я уехал в Мадрид и с тех пор кое-как перебивался, работая на корридах. Ни Луиса, ни Консепсьон я больше не видел.

Так прошло пять лет.

В начале этого года я узнал, что Луис и Консепсьон переехали из Севильи в свое имение под Валенсией. Итак, Вальдерес вернулся в родные края. Я решил поступить так же, поскольку не смог по-настоящему свыкнуться ни с Мадридом, ни с кастильцами. Жители Мадрида и Севильи оказались схожими лишь в одном: они не излечиваются от несчастной любви. В Мадриде я не мог думать о Консепсьон так, как бы мне хотелось, а ведь мечты о ней — это все, что мне оставалось до конца жизни. Я думал, что, вернувшись в Севилью, где протекала наша детская любовь, я вновь в какой-то мере обрету женщину, чувство к которой никогда не угасало в моем сердце.

Сойдя с поезда на Кордовском вокзале, я сразу почувствовал себя помолодевшим, несмотря на то что всю ночь промаялся в вагоне третьего класса. В холодном январском воздухе я улавливал смутные запахи, волновавшие меня гораздо больше самых горячих приветственных слов. Подхватив сумку с не слишком обременительным багажом, я медленно побрел по проспекту Маркес де Парада. Я мог бы нанять такси, но хотелось ощутить под ногами вновь обретенную андалузскую землю. Я улыбался прохожим, и они отвечали мне улыбками, радуясь, что встретили счастливого человека. Свернув на улицу Католических королей, а потом на мост Изабеллы II, я наконец увидел Триану, свою Триану. Сердце так сжалось от волнения, что я даже прислонился к стене. Тут же подошла какая-то девушка и с тревогой спросила:

— Вам плохо, сеньор?

Девушка напоминала Консепсьон прежних дней.

— Не в том дело, сеньорита, благодарю вас… Это просто от волнения… от радости, что я снова вижу Триану, мой родной квартал…

— Вы цыган?

— Да, сеньорита.

— Я тоже.

Глупо было задавать подобный вопрос, но я не CMof удержаться:

— Вас, случайно, зовут не… Консепсьон?

— Поверьте, сеньор, я очень сожалею, но мое имя Ампаро… До свидания, сеньор! Счастливого возвращения в Триану!

Счастливое возвращение… Я смотрел ей вслед, как когда-то, много лет назад, провожал глазами Консепсьон после нашего грустного объяснения. Не напрасно ли я приехал? Не стану ли страдать еще больше в этом городе, где призрак возлюбленной уже никогда меня не покинет? Каждая улица, сады или памятники станут навязывать мне присутствие Консепсьон. Но в конце концов, разве не за этим я приехал в Севилью?

Не справившись с искушением, я решил пройти через калле Кавадонга и взглянуть на бакалейную лавочку, где когда-то торговали родители Консепсьон. Теперь они мирно покоятся под кипарисами на маленьком кладбище, и солнце ласкает их могилы. Я долго стоял, наблюдая за маленькими девочками и мальчиками, приходившими в бакалею за покупками. Как много маленьких Эстебанов и Консепсьон! Лишь когда хозяин лавочки, удивленный моим долгим неподвижным наблюдением, вышел на порог, я заставил себя удалиться. В конце калле Эвангелиста все еще жила моя мать. При виде меня она скрестила на груди руки, вознося немую благодарственную молитву Трианской Богоматери. Я сжал ее в объятиях.

Потом я окунулся в прежнее существование и нашел постаревших друзей. Все они старались вообще не упоминать о Вальдересе — из-за Консепсьон, конечно. Чтобы как-то заработать, я снова вернулся к быкам. Ничего другого я все равно не умел! Меня тепло приняли в кафе, где вечно крутились страстные поклонники корриды, модные тореро и неудачники, тщетно пытающиеся заключить контракт. Мне удалось быстро наладить дела, помогая нескольким подававшим надежды молодым людям. Но в глубине души, честно говоря, деньги меня никогда особенно не занимали. Лишь бы как-то скрасить последние дни матери. Остальное не имело значения. Удовольствие мне доставляли только прогулки по берегу Гвадалквивира, где когда-то, в незапамятные времена, казавшиеся теперь почти сказочными, я сражался с воображаемыми быками к восторгу Консепсьон. Я мог часами сидеть там, не двигаясь, а гревшиеся на солнышке старухи сердито смотрели на чужака, нарушившего их уединение. Вероятно, я еще не достиг того возраста, чтобы по праву разделять их привилегию на отдых. Потом и моя мать умерла. За гробом шло не так уж много людей, ведь за время моего отсутствия население Трианы сильно изменилось. Однако некоторые лица я все же узнавал, хотя не мог вспомнить имен кое-кого из тех, кто целовал меня у выхода с кладбища. После смерти матери я снова остался один. Что ж, я сам выбрал одиночество в тот день, когда Консепсьон сказала «да» Луису в церкви Святой Анны. Медленное течение жизни продолжалось. Я поздно вставал и около полудня уходил из дому, оставляя заботу об уборке комнаты и стирке белья старухе-соседке. Спокойным шагом я добирался до привычного кафе недалеко от Сьерпес, устраивался за столиком, пил мансанилу, ел пирожки и беседовал о быках.