Оле, тореро! - [28]

После Памплоны газетам пришлось сменить тон, ибо все критики, присутствовавшие на корриде, с большей или меньшей охотой, но все же вынуждены были согласиться, что Вальдерес остался великолепным матадором и на него стоит посмотреть хотя бы ради уникальной работы с плащом. Лишь самые ожесточенные преследователи «призрака» не сложили оружия, но теперь они ограничивались рассуждениями на тему: «надолго ли хватит». Однако никто уже не клюнул на эту удочку, и организаторы корриды, назначенной в Сантандере в следующее воскресенье, повысили первоначальную сумму гонораров на пятьдесят процентов. Мы провели в Памплоне еще день, а потом сразу же отправились на Кантабрийское побережье — следовало избегать всяких утомительных поездок. По дороге остановились в Витории немного отдохнуть. Короче говоря, мы не слишком напрягались, решив, что вполне заслужили каникулы.

Наконец мне удалось застать Консепсьон в одиночестве. Она отправилась за покупками на плаца де ла Вирген Бланка. Я подождал, пока Консепсьон выйдет из магазина, и преградил ей дорогу.

— Почему ты избегаешь меня в последние два дня, Консепсьон?

— Не понимаю, о чем ты.

Я пошел с ней рядом.

— Видишь ли, Консепсьон, беда в том, что никто не знает тебя лучше, чем я… Можешь врать другим, но только не мне. И мы оба прекрасно понимаем, почему ты не хотела видеться со мной без свидетелей.

— Странные мысли бродят в твоей голове, мой бедный Эстебан!

Я чувствовал, что она напряжена до предела.

— И что же все-таки ты хочешь мне сказать?

— Просто я хотел спросить, как ты могла подсунуть Луису эту газету перед самым выходом на арену… Консепсьон… Зачем ты так поступила? С ума ты, что ли, сошла? Неужто не понимала, что наносишь Луису удар и он может погибнуть или опозориться, что, в определенном смысле, для него равнозначно смерти?

Консепсьон повернулась и с ненавистью посмотрела на меня.

— Дон Эстебан Рохилла — всезнайка! Дон Эстебан — единственный непогрешимый судья! Дон Эстебан — неудавшийся тореро…

— Не тебе бы меня в этом упрекать, — мягко заметил я.

— Оправдание жалкого труса! — хмыкнула она. — Но ты, как Луис: вы оба всегда находите извинение своим слабостям и порокам. Вам необходимо свалить на кого-то ответственность за свои ошибки, а когда не находится подходящего козла отпущения, обвиняете случай или ссылаетесь на невезение! Не так ли вы пытались оправдаться после смерти Пакито? Не так ли заглушали угрызения совести?

Безнадежно. Никакие доводы и доказательства не излечат ее от этой навязчивой мысли.

— Так ты дала мужу газету перед самым боем, чтобы отомстить?

— Бедняга Эстебан… И ты еще говоришь о любви ко мне? Так ты настолько меня любишь, что считаешь преступницей? А я-то воображала, будто любви без уважения не бывает. Или я ошиблась?

— Но тогда почему? Почему?

— Да просто я знаю Луиса лучше, чем ты, уж извини! И гордость у него затмевает все на свете! В отличие от тебя, я понимала, что чтение статьи не парализует, а, наоборот, подхлестнет его. Я дала ему газету и сказала: «Раздави этих мерзавцев, Луис, показав, на что ты способен, и публика сама ответит им вместо тебя!» Ты видел, к чему это привело?

— Тем не менее это было опасно…

— Опасно само ремесло Луиса. Или ты об этом позабыл? А теперь я буду весьма признательна, Эстебан, если ты не станешь впредь разговаривать со мной, по крайней мере наедине. Вся твоя нежность ко мне — сплошной обман, иначе ты бы не позволил себе усомниться…

И она ушла быстрым шагом, а я в полной растерянности застыл посреди дороги, как идиот. Потом, безучастный ко всему, долго бродил по старинным улочкам Витории. У меня вдруг пропал интерес к карьере Луиса. Мне захотелось поскорее вернуться в Триану и, запершись в своей комнате, забыть о настоящем и грезить о прошлом, хотя прошлое это становилось все эфемернее и, быть может, вообще существовало лишь в моем воображении. В отель я вернулся с твердым намерением распрощаться с доном Амадео в конце сезона.

В день корриды за завтраком царило полное молчание. Не то чтобы в воздухе чувствовалась тревога, но просто всякому, чья жизнь связана с быками, известно, что бои на Кантабрийском побережье и вообще в Астурии — одни из самых трудных во всей Испании. Во-первых, потому что тамошняя публика безжалостна к малейшим погрешностям, не прощает ошибок и очень скупа на аплодисменты. А во-вторых, там, как правило, приходится сражаться с громадными быками знаменитой миурийской породы, способными нагнать страху на самых отважных тореро. В Сантандере и в Бильбао погибло немало репутаций, зато многие другие получили бесспорное признание. В любом случае нас ждало трудное испытание, но такова уж судьба тореро — каждый раз приходится ставить на кон все без остатка. Дон Амадео тоже нервничал, и только Марвин, присоединившийся к нам накануне, согревал всех непоколебимой уверенностью в успехе.

Больше всех меня тревожил Гарсия. Наш суровый бандерильеро в последнее время жаловался на спазмы в желудке. Как оказалось, его уже давно мучил этот недуг. Против обыкновения он попросил сварить ему чашечку кофе. Это было единственное средство облегчить боль, как объяснил Гарсия. Консепсьон не хуже меня знала, как важна для ее мужа помощь бандерильеро. Его во что бы то ни стало следовало успокоить перед выступлением. И жена Луиса отправилась собственноручно готовить кофе. Каждый из нас краем глаза следил за Хорхе и видел, как тот нервно массирует живот. Рибальта, волновавшийся больше других, попросил извинить его и ушел якобы по делам. Атмосфера сгущалась, и я мысленно торопил время — скорее бы заняться делом, ибо только действие способно прогнать неясную тревогу, камнем давившую на сердце всем нам.