Оле Бинкоп - [110]

Сперва она ходила по ягоды. Потом по грибы. Потом по дрова. Я сидел на своем портняжном столе и знай себе шил. А жена нанесла во двор кучи хвороста и валежника, настоящее аистиное гнездо. Гнездо для птенцов, думалось мне, потому что живот у нее становился все больше.

«Господь благослови тебя, моя голубка. Как мы назовем того, кого ты носишь под сердцем?»

Она не ответила.

«Без имени оставим?»

«Да».

А потом стала разговорчивой. И тут я узнал, что ребенка дарует нам судьба. И что эта судьба носит высокие сапоги и суконную куртку.

Я налетел на судьбу и обозвал ее сволочью, и тогда судьба отвратила от меня лик свой. Это куда хуже, чем ее удары. Заказов не стало, шить нечего — ни грубошерстных костюмов, ни рейтуз для верховой езды, ни визиток, ни жилетов. На помещичий двор заявился бродячий портной. Он шил для господ, для управляющего, для учеников, даже крестьяне отступились от меня по знаку той же судьбы. Господь да обрушит на них дождь нечистот!

Деревянным метром я сметал паутину с портяжного стола. А иголкой ковырял в зубах. Довели!

Кажется, хватит? Не тут-то было, ты еще не знаешь, что такое судьба! Поздней осенью моя голубка снова пошла по дрова. И не вернулась. На озере — там, где теперь плещутся твои утки, судьба столкнула ее в воду. Мы искали ее целую неделю, ее и дитя без имени.

Но тут наконец судьба сжалилась надо мною. Она послала мне запой. И он закалил мое больное сердце.

А в один прекрасный день судьба обернулась зачатым от сифилитика сыном лесопильщика и в этом обличье сказала мне:

«Возьми обед Антона Дюрра — был у нас такой — и положи его под определенное дерево!» Эй, девочка, ты слушаешь или уже заснула?

Мертке слушает. В три уха.

— А ты что ответил?

— Я не согласился бы даже за пять тысяч марок. Раз в жизни я не выполнил требования судьбы.

— А кто же это сделал вместо тебя?

— Сама судьба.

— Ну а теперь, дядя Шливин, вы поладили с судьбой или еще нет?

— Теперь у нас тишь да гладь. А я давно лежу на дне. Судьба меня и знать не хочет. Ты хоть раз видела, чтобы судьба обрушилась на кротовый холмик?

Вот сидит Мертке, и жизненного опыта у нее ни на грош: хотела бы она его утешить, да не знает как…

Оле возвращается из Майберга. Фары его мотоцикла вырывают из мрака беленые стволы придорожных деревьев и снова отбрасывают их в сонную темноту.

Он останавливается у сжатого поля, а машину ставит в канаву. Мало-помалу в забитые грохотом уши проникает песня цикад. Кузнечики тоже стрекочут, летний оркестр играет на полную мощность. Оле наперерез идет через поле — посмотреть, много ли успел наработать комбайн после обеда. По дороге останавливается у первого куриного возка, прикладывает к стене ухо: молодки чуть слышно кудахчут во сне. Полный порядок под дегтярно-черным небом.

Мертке свернулась клубочком в своей будке. Мампе ушел. Она его утешила, как умела: «Судьба ходит, судьба водит, судьба песенки поет!»

Мампе смеялся: «Водка сушит, водка душит, водка тешит, эх ты, ласточка!»

Наверно, Мертке в самом деле ласточка, и больше ничего. Она лежит, отгоняет страх и пытается уснуть. Ее вспугивает чей-то крик. «Ух-ух!» Она закусывает губу. Ей вспоминается смешное наставление учителя Зигеля: все люди, которые сумели чего-то в жизни достичь, шли от известного к неизвестному. «Ух-ух!» Мертке вспоминает красочное описание крика хищных птиц, вычитанное у Брема. Но там мертвые буквы, а здесь сама жизнь. «У-ух!» Она откидывает одеяло, бросается к двери. Сова бесшумно улетает прочь.

Мертке садится на ступеньку и слушает большой летний оркестр… Вот она плывет в лодке по озеру. Волны поблескивают (а как же им не блестеть, когда солнце?). Вдруг все темнеет (как в плохом фильме). Слышен свист. Туча опускается на озеро — тысяча уток (никто их не пересчитывает, но их ровно тысяча). Утки белые, черные, рябые, зеленые даже (во сне только и бывает).

И снова озеро залито солнцем. Поблескивает утиное оперение. Из камышей выходит Оле. Ур-ра! Утки вернулись!

«Наши утки», — слышит Мертке собственный шепот. Оле берет ее на руки (как же так, почему она не сопротивляется?). Дышать легко, исчезли ночные страхи — как у ребенка.

Шорох в камышах. Судьба идет! (Нет, про это рассказывал Мампе Горемыка.) Судьба — это женщина, и тело у нее из тумана (как можно так жить?). А волосы у нее как пушица (про это рассказывала ей Эмма Дюрр). Сердце у женщины из янтаря и свободно болтается на груди — на серебряной цепочке (непонятно, как же так?). Мертке пожимает руку Оле (ей давно уже хотелось пожать его руку). Судьба на цыпочках подходит ближе. «Мертке, это ты?» Мертке вскрикивает и, соскочив с лесенки, убегает.

Оле стоит на лугу под липами и смотрит на домик Нитнагелей, ждет, когда погаснет свет в окошке у Мертке. Из-за синей стены соснового бора выплывает новый день. Сова возвращается на свою колокольню.

35

Занимается новый день осенней страды. Оле идет за мотоциклом. Он бросил его ночью в придорожной канаве. Мотоцикл исчез. Масляное пятно на траве осталось как последний привет.

Молодняк нынче сытехонек. Без забот, без тревог. Коровы набили свой сычуг наливным овсом. Пастух в это время занимался другими делами. Теперь они отдыхают, и пастух тоже пристроился в холодке. Сидит и смотрит на подернутое дымкой поле. Боже, оборони его от солнечного удара!..