Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде - [150]

Начались беседы с нашими конвоирами.

Кроме них, в комнате находились, по-видимому, и солдаты из гарнизона крепости, а может быть, проник кто-нибудь из той солдатской толпы, которая нас сопровождала…

Беседа шла очень спокойная.

И как всегда, стало ясно, что это, конечно, дикари, которые легко обращаются в зверей, но, по общему правилу, — и наивные дети в то же время… Ведь и дети наши — тоже дикари, и очень жестокие.

Во время писания «товарища» Антонова какой-то солдат, подойдя сзади к нему, нагнулся к уху и что-то шептал.

Антонов поднял голову и сказал ему отрывисто, почти что выкрикнул:

— Нет, не надо задерживать! Отпустить! Снять погоны и отпустить!.. Подождите, товарищ!..

И потом, обращаясь ко всем:

— Вот в чем дело, товарищи, слушайте! Арестованы в Зимнем дворце три юнкера. Они просидели все время в нашем броневике и никакого участия не принимали. Испугались и просидели. Это наши товарищи подтверждали. Они тут. Так я распорядился отпустить их. Снять с них погоны и отпустить.

— Чего же их отпускать! Судить бы надо! — послышался голос.

— Что вы, товарищ?! За что тут судить?! Мы должны быть великодушны! Не надо мстить! Пускай идут!.. Отпустить их!..

— Пускай идут! — раздались голоса.

— Снять погоны и пускай идут! А там видно будет потом, что с ними делать, — прибавил Антонов, — может быть, на фронт пошлем.

— Вот так так! — протянул Терещенко. — Война, значит, продолжаться будет?

На лице у него появилось дурашливое выражение. Стало оно совсем как у студента-первокурсника. Глаза засветились насмешливым задорным огоньком. Раздул ноздри, затянулся папироской и выпустил струйку дыма.

— Сразу же ее не прикончишь? Нельзя же просто кинуть фронт! — сказал высокий, стоявший около меня матрос.

— Так за что же нас посадили? Мы то же самое думали! — возразил Терещенко. Все лицо у него смеялось.

Пошла беседа на эту тему. Слушали внимательно и с недоумением.

А в глазах то же, что читалось всегда и было характерно: нечего возразить, хочется, поверить и боится — страшно, а вдруг обманывает! Где тут думать да решать? Свое начальство здесь! Как оно скажет!

— А вы кто будете?

Говорю.

Начинает расспрашивать подробно, но неумело, потому что ясно не понимает, что такое суд, обвинитель, защитник и прочее. Помогаю.

Замолкает. И то же выражение лица.

Вдруг высовывается лицо какого-то солдата, широкое, тупое, с злым взглядом. Оно уже много раз мелькало передо мною и всегда произносило злым голосом злые слова.

— А нас, большевиков, нешто защищали?! — выпалил он внезапно со злостью.

— Вы, теперешние большевики, еще не судились, — ответил я.

— У, черти! — неожиданно заорал он. — Сейчас всех их здесь судить и переколоть!

— Ты чего? С ума сошел! — заметил с удивлением и недоумением матрос.

Солдат отвернулся.

— Ну, протокол кончен, — провозгласил Антонов, — сейчас оглашу.

Беседа замолкает.

Но Антонов, вместо оглашения протокола, снимает шляпу, кладет на стол, вынимает из бокового кармана длинный узкий гребешок, зажимает его между большим и указательным пальцем в правой руке и, не спеша, принимается за туалет. Он сначала начесывает волосы на лицо, которое под длинными волнами исчезает, потом проводит гребешком с помощью левой руки пробор справа и причесывается по пробору справа налево, аккуратно закладывая волосы за уши… Кончил. Положил гребешок в карман. Взял бумагу в руки.

— Прошу выслушать и откликаться тех, чьи фамилии я буду называть.

Доходит до моей фамилии.

Откликаюсь:

— Здесь!

Антонов останавливается. Кладет бумагу на стол. На нее правую руку всей ладонью. И говорит замедленно и раздельно:

— Гражданин Малянтович, вы не узнаете меня?

— Нет, не узнаю.

— Я — Антон Гук.

— Все-таки не узнаю.

— Когда мне приходилось спасаться от царской полиции, вы как-то дали мне у себя приют на ночь.

— Может быть. Все-таки не узнаю.

— Жили вы тогда в Москве на Пречистенском бульваре.

— Жил там, но вас не помню. Но может быть. Я вам дал приют, а вы меня арестовали. В жизни всяко бывает.

Завязалась беседа и по этому поводу на короткое время, пока «товарищ» Антонов, он же Антон Гук, он же, кажется, Овсеенко, напоминал о себе Никитину. Их беседы я не расслышал.

Сему господину почему-то было приятно напоминать тому, кого он арестовал, о том, что когда-то этот арестованный им выручил его из беды…

Странные люди бывают на свете!.. Своего цинизма Антонов, конечно, не заметил.

Закончив чтение протокола, Антонов обратился с предложением его подписать.

— Как хотите, конечно. Можете подписывать, можете не подписывать, но я советую подписать.

Он приподнял голову, опять положил правую руку ладонью на протокол и произнес почти мечтательно и опять замедленно, почти, по слогам:

— Исторический документ!..

Мы подписали.

Когда я подписывал, слева от меня стоял Никитин, незадолго до меня подписавший протокол.

Никитин вынул из кармана большую телеграмму на трех или четырех листах и сказал, передавая ее Антонову:

— Получил ее вчера. Это об Украинской раде. Теперь это уже ваше дело.

Антонов взял от Никитина телеграмму, положил ее справа, покрыл ладонью правой руки и сказал, очень раздельно и замедленно, произнося каждое слово все в том же мечтательном тоне и с полуулыбкой, спокойной и снисходительной: