Октябрь - [56]

…Вдруг ему почудилось, что скрипнула оконная рама, кто-то легко спрыгнул на траву. И всё стихло. Черное небо сверкало звездами над головой, село спало и только где-то над рекой гукали и пели неугомонные девчата.

Тявкнула на краю села собачонка, за ней другая. И уже вся улица наполнилась неистовым озлобленным лаем. Если бы дело шло на зиму, Тимош подумал бы, что волк забежал в село.

Должно быть, он забылся, всё слилось перед глазами, потонуло в дурманном запахе осоки.

— Тимошка!

Он подхватился.

— Тимоша, — шептал кто-то жарко и тревожно.

— Чего тебе? — различил он тонкие руки Наталки.

— Тише, а то мама проснутся…

— Ты зачем пришла?

— Вот тебе пиджак. Вот тут хлеба краюха и сала шматок…

— Какой пиджак? Что тебе надо?

— Да твой пиджак, господи. Бери все и тикай.

— Куда тикать? Что ты болтаешь, несчастная твоя голова.

— И верно, несчастная. Беда пришла, Тимоша. Ой, беда!

— Да говори толком, что б тебя!

— Хому Мотора забрали. По всему краю села трусят. Тебя ищут.

— Врешь!

— Крест святой.

— Ладно, знаю. Все твои штучки знаю.

— Тимошенька, родной мой, вставай скорее…

— Уходи.

— Никуда не пойду. Хоть убей. Они уже у Одарки Моторы допытываются.

— Знаю тебя. Довольно.

— Крест святой. Чтоб я провалилась, чтоб я красивою не была, чтобы у меня лицо не было белое, — она перебрала все самые страшные клятвы и ничего больше придумать не смогла. Тогда она принялась приводить доводы и объяснять:

— Проснулась я, в хате душно, тоскливо мне стало, что с тобой поссорилась. Не могу в хате. Выпрыгнула в окно, побежала на речку. Ну, там другие девчата. Погуляли. Слышим, на краю села шум. Мы — туда. Глядим: Хому Мотору забрали, дальше по селу идут. Девчата перепугались, — по хатам! А я ничего, я за ними иду тайком. Слышу, про тебя расспрашивают, только не по нашему уличному прозвищу, а по-городскому. А по-городскому тебя никто не знает…

— Ладно, — нетерпеливо перебил Тимош, — ступай в хату, а то тетка Мотря хватится, будет тебе и по-деревенскому и по-городскому.

— Тимошенька, не веришь? Неужели не веришь? Ей-богу верно говорю. Да чтоб мне своей красы не видать, да чтоб я… Ну, хочешь, на колени стану? Присягнусь. Руки твои целовать буду, только уходи. Уходи скорее…

— Ладно. Знаем твои штучки. Брысь в хату.

Тимош зарылся было в солому, но тут где-то совсем близко залаяли собаки, послышались голоса:

— Кого? Руденка? Та это ж у Мотри. Они брешут, что он Мотора. Он Руденко, из города. Я знаю. Чернявый такой, — голос показался Тимошу знакомым.

— Та я вас провожу, это ж тут рядом, у Мотьки Моторы. А чего ж он ховается?

Так и есть — каменная баба, соседка Любы.

— Скорее, Тимошенька, бежим. Сюда, за мной, скорее, — торопит, глотая слезы, Наталка. Тимош едва поспевает за ней.

— Сюда… Да хоть к Любке, будь она неладна. Давай к Любке — хата пустая, до утра перебудешь.

Но и на Любкином дворе Наталка не успокоилась:

— Ой, нет и сюда прийдут. Эта вражина, любкина соседка, выкажет. Чует сердце, выкажет. Идем, я провожу тебя в Глечики, до Мотора-гончара — хороший человек. До света сховает. А там на сорок первую версту. Товарные поезда на стрелке останавливаются. Утром я узнаю, расспрошу у людей, прибегу рассказать.

Но узнавать и расспрашивать не потребовалось — Мотора-гончар и без того уже знал всё: Хому арестовали, в военном городке забрали людей, захватили и того человека, с которым встречался Тимош. Мотора-гончар не советовал ему откладывать до утра, вызвался довести до сорок первой версты и устроить на проходящий поезд.

Они выбрались уже из Глечиков, вышли на лесную тропку, когда вдруг в стороне хрустнула ветка, мелькнула тень. Проводник Тимоша настороженно оглянулся. Однако он тотчас успокоился. Наталка Мотора преградила им дорогу:

— Прощай, Тимошенька! Не думай про меня плохое!

— Прощай, сестричка. Смотри, маму береги. И без тебя хватит ей горя.

— Всё сделаю, что скажешь. Не забывай, Тимоша! Ну, дай же хоть обниму на прощание.

Тимош обнял названную сестричку. Мотора-гончар стоял, опираясь на палку, смотрел в землю.

…Вскоре он, так же опираясь на палку, стоял на насыпи сорок первой версты и смотрел вслед удаляющемуся поезду.

16

Чуть свет Тимош был уже в городе; сердце забилось сильнее, когда он увидел улицы, заполненные рабочим потоком. Без труда угадывал в их рядах «поездников», вчерашних крестьян и тут, в городе, когда минувшие дни были уже за плечами, глядя на этих людей, не привычных еще к сутолоке, не утративших еще широких медлительных движений, придерживающихся друг дружки, как чумаки в дороге, Тимош подумал вдруг о Моторивке.

Завтра и она отдаст своих людей заводам! Девчата поговаривают уже о канатном, мужики поглядывают на стекольный; хоть добрых двадцать верст до него, но жизнь подгонит. Ему представилась вдруг хата Порфила Моторы, того самого Моторы, что побывал в Токио или Нагасаки, — хата под железом, вспомнился необычно просторный и глубокий погреб во дворе тетки Мотри, в который лазил он за глечиками для Наталки, вспомнились разговоры о том, что через Моторивку собирались проводить чугунку и тогда и хата под железом, и необычно вместительный для рядового крестьянского хозяйства погреб, и тесовые пристройки — «галерейки» — всё приобрело новое значение: Моторивка готовилась принять дачников по примеру других, ближайших к городу сел. Ни леса, ни зеленые долы, ни холмы и высокие могилы не могли укрыть ее, спасти от распада; еще год-другой — и по ее дорогам потянутся возы, нагроможденные всяческим панским добром, и ее женщины поплетутся шляхом с корзинками на коромысле и станут перекупками, одни разбогатеют, другие разорятся, кто вернется с фронта, а кого угонят в Сибирь…