Октябрь - [55]

— Наталка! Наталка! — кричал Тимош.

— Я сейчас, Тимошенька, — глухо донесся девичий голос.

Прошла минута, другая. Тимоша начинал пробирать уже холодок.

— Наталка!

Никакого ответа.

— Наталка, ирод!

Тишина.

Тимош ощупью пробрался к тому месту, где тусклыми пятнами играл свет.

— На-тал-ка!

Под руками отвесный земляной срез, скользкий, сыпучий, не за что уцепиться, не на что ногой стать.

…Не скоро во дворе послышался окрик Матрены Даниловны:

— Кто это погреб открыл? Кто дверки бросил настежь?

— Матрена Даниловна! — кричал Тимош.

— Кто это кричит? Это ты сидишь в погребе, Тимошка?

И тотчас послышался звонкий голосок:

— Мама, я ему сейчас лестницу опущу. А то он без лестницы не вылезет.

Наверху засуетились, захлопали дверками, застучали лестницей о порожек:

— Нашел глечики, Тимошенька?

Чуть не обломившись на жиденькой лестнице, Тимош выбрался на белый свет.

— Кто приехал, Матрена Даниловна?

— Никто не приезжал.

— Не приезжал? — переспросил Тимош. — А вы ж приказали Наталке, чтоб людей ждали. Приказали молока из погреба достать.

— Я приказала, чтобы не смела доставать из погреба глечики, пока Прасковья не приедет. Чтобы молоко было холодное.

— Ой, боже мой, прижала ладони к пылающим щекам Наталка, — а я ж всё перепутала!

Тимош схватил девчонку, поднял высоко над погребом…

Подержал так минуту и, стиснув зубы, бережно опустил на землю.

— Ой, какой ты сильный, Тимош, — похвалила она парня.

— Уберите ее с моих глаз, Матрена Даниловна. И прощайте пока, я на поезд спешу.

— А вон где он — поезд! — воскликнула Наталка, — он где: за рощей, за могилами. Слышишь: загудел, засвистел и уже нема. Пропал. Опоздал на поезд, Тимошенька!

— Радуешься?

— Ой, радуюсь! А ты кричи, кричи сильнее, Тимошенька, — она вдруг вплотную приблизилась к Тимошу, — зови: «Лю-ба-а, Любочка-а» Может, услышит. Не радуюсь, а смотреть противно. Баба в город до своего мужика подалась и он за нею. Не поедешь!

— Тебя не касается.

— В нашей хате живешь, значит, касается.

— Хатой попрекаешь?

— Да будет вам, завелись!

— А что она хатой попрекает? И так всю жизнь в чужой хате живу!

— Скаженные! Хоть ты умней будь, Тимошка. Ты ж таки, слава богу, парубок.

— Парубок! Работать так парубок, а слово сказать — рот затыкают. Да ну вас всех! — и пошел со двора.

Последние дни Тимош спал во дворе, на сене. Сон приходил сразу, крепкий. Но на этот раз долго не мог уснуть, роились думы в разгоряченной голове — то возникает вдруг девичье лицо, то пригрезятся травы весенние над рекой и руки белые, поднятые к небу. То вдруг глянет на него суровое, измученное лицо солдата — кровь запеклась на устах.

…А дома, что? Там, в городе, у Ткачей? Почему не приехала Прасковья Даниловна? Политик!

Сейчас он видит себя маленьким-маленьким, беспомощным хлопчиком, брошенным на дороге. Налетели стражники на село, побили, порубали людей, запалили крестьянские хаты. Женщина упала на шляху, кровь на лице, ручейком струится из раны.

— Мама!

Тимош вздрагивает всем телом. Открывает глаза — глубокое небо над ним и звезды. «Возок» горит ясными огоньками. Да, здесь — «Возок», а в городе — Большая Медведица. Всего полсотни верст и уже — Медведица. По-разному люди живут, по-разному на небо смотрят. Вот, он пробыл тут много дней, достаточно много для того, чтобы понять: ничего не узнал об этих людях, от которых родился на свет, с которыми одной жизнью жил. Разлучила их судьба, оторвала, так и не вернулся! Сейчас он знает каждую хату вокруг, что где в хате стоит, косу в руки возьмет — не опозорится, за плугом пойдет. Но всё равно ему трудно, он выполняет работу, как послушный ученик, — у него уже другая дорога.

Почему он всё время думает об этом? Всё об одном? Порой ему кажется, что он знает все думы их — чего умом не доберет, сердцем почует, душой угадает. Что же тревожит его, где та черта, которую он так и не переступил? Как представляют они себе завтрашний день, как примут его, поднимутся на борьбу? Быть им вместе в этой борьбе, значит и понимать друг друга нужно по-братски. Не только, что где в хате стоит, но и что за тысячу лет вперед думается. Солнце, ведь одно над головой, их общее солнце!

Знает ли он так людей?

Ему трудно здесь, трудно привыкать к селянской жизни, а вот они, из этих деревень, приходят к ним на завод, принимают их бытие, их рабочее дело, разделяют судьбу, становятся рабочими.

И тут вдруг впервые подумал: им, ведь так же трудно свыкаться с новым, кинуть родную хату, клочок насиженной, кровью и потом пропитанной земли, вековые навыки и уклад, крестьянского бога и корову и отправиться в город, пройти проходную, сменить поле на цех, плуг на станок. Вставать до первых петухов, чтобы успеть отмахать десяток верст на чугунку, до гудка добраться в город, а потом к полночи вернуться домой, а то и за полночь. Зимой чугунка от морозов остынет, застрянет в метелях — валяйся, Грицько, на железнодорожных полатях, привыкай к рабочей доле! Хорошо, если до света дотянешься до хаты — поездники!

Как же объединить их всех под одним солнцем?

И так же впервые представился ему завод не просто соединением каменных коробок-цехов, не замкнутым предприятием, обнесенным забором, отгороженным, а крепко спаянным человеческими жизнями глубоко уходящими корнями во все стороны необъятной земли.