Октябрь - [30]

Конечно, здесь, как и всюду, были свои завсегдатаи, но истинное горе заключалось в том, что почти никто из шабалдасовских не миновал протоптанной дорожки от «Спаси господи» до «Преисподней». Рано или поздно, по тем или иным обстоятельствам: именины, крестины, прием на завод, перевод на другую работу, увольнение, незаконные штрафы, солдатчина, семейные нелады, пропащая молодость, незадачливая старость — все отмечалось тут. Женька решил отметить именины; в святцы никто не заглядывал, поверили на слово, тем более, что за всё платил он — никто не посмел отказать товарищу. Ни в «Развлечение», ни в биллиардную не пошли, собрались сразу за мраморным столиком. Женька, выводя пальцем на влажном мраморе роковую цифру «21», твердил:

— Двадцать один год. Очко. Призывной возраст.

— Да, — горячо поддержал Растяжной, — не будь ты выродком и штамповщиком Шабалдаса, давно бы кормил вшей в окопах.

— Двадцать один год, — повторял Женька, меняя кружку за кружкой. И слова его, чужие и монотонные, независимо от того, кто их произносил, волновали Руденко самой сущностью своей: «Двадцать один год!».

А ему едва минуло восемнадцать! Кончилась или началась жизнь?

Люди в грязных фартуках маячили перед глазами. Знакомые лица мелькали там и здесь, рабочие всех цехов, мастера всех профессий. Одни устраивались за столиками прочно, основательно, надолго, упираясь локтями в мрамор, у других руки лежали на крае доски, точно свидетельствовали: мы сейчас, мы только мимоходом.

В дальнем углу сновал между столиками неприметный и, видимо, глубоко несчастный человек в помятой драповой кепке, некогда клетчатой, но давно уже выгоревшей и утратившей всякий рисунок. В поисках доброго дружеского слова он переходил со своей кружечкой от стола к столу, всем приветливо улыбаясь, заискивающе моргая очень светлыми, выцветшими, почти желтыми глазками и нигде не находя приюта. Шел он, покачиваясь на длинных тонких ногах, выставив кружку вперед и балансируя, как жонглер на канате.

В каждом кабаке есть такой один, всеми презираемый, все его гонят и даже самый последний пропойца кричит ему:

— Пшёл вон!

А человек улыбается, кланяется, заискивает, со всеми на «ты» и каждого считает лучшим другом.

Тимош следил за ним, отмечая сложный извилистый путь между столиками: он толкал посетителей, наступал на ноги, цеплял стулья, чуть не сбил тарелки с подноса, но ни разу, ни единой каплей не расплескал свое вспенившееся пиво.

Кто-то крикнул ни с того, ни с сего, по пьяному своеволию:

— Фомич, здоровье!

И он тотчас ответил, просияв, торжествуя, как человек, добившийся, наконец, самого главного, ради чего жил и дышал, — признания.

И тогда вдруг все заметили его.

— Фомич! — подхватили в другом конце зала.

— Фомич! — раздавалось за столиками. Каждый уже хотел чокнуться с ним. Успех был неожиданным и полным. Он едва успевал отвечать. Слава, наконец, пришла к нему, весь зал приветствовал дружным криком. Большего он не мог, не смел желать.

— Кто он? — думал Тимош, с ужасом вглядываясь в одутловатое лицо опьяненного успехом человека, — спившийся актер, промотавшийся бакалейщик, мастеровой, артельщик, беглый кассир, вор или просто — Фомич?

Рыжий паренек с плечами партерного акробата и глазами шулера, шумно распахнул дверь и остановился на миг, ощупывая зал цепким расчетливым взглядом.

— Дуська, наше вам! — приветствовали рыжего пария дальние столики.

Дуська уверенным шагом хозяина направился в глубь зала, оттолкнув мимоходом Фомича легким движением локтя:

— Пшел с дороги!

И тогда весь зал закричал: «Пше-ел!».

Справа и слева только и слышалось это слово. И хотя всё кончилось, слава померкла так же неожиданно, как и пришла, человек в клетчатой кепке всё еще приветливо улыбался, заискивающе мигал желтыми глазками, кланялся и благодарил:

— Ваше здоровье, ваше здоровье! — и высоко поднимал нерасплесканную кружку.

— К девочкам, к девочкам, — кричал «Старенький» Женька, стараясь взлезть на стол, — двадцать один год!

— Пароконки! — вторил ему Растяжной, — дутики, подавай мне дутики, — эх, поехали! — Он обнимал Тимо-ша. — Я знаю, зна-ю — все считают меня шпиком. Думают Митька — провокатор. Ду-ра-ки. А Митька не ду… Не дурак! Нет, Митька не такой. Митька о…обы…обыкновенный. Понял — ни черный, ни красный. — Растяжной с трудом держался на ногах, хватал рукой воздух.

— А вот, он, черт его знает, кто такой, — указывал Растяжной на Женьку, — я… я его боюсь. И ты бойся. Слышите, все бойтесь! Дуська! — закричал он вдруг рыжему парню, — Дуська, ступай сюда. Сейчас же.

— Ладно, обойдется.

— Сейчас же сюда. Я требую. Растяжной хочет гулять. Слышишь, — он долго еще куражился и шумел, пока половые не помогли ему выбраться на свежий воздух. Должно быть, он пил перед тем, и хмель бурно взыграл на пиве. Компания, испуганная буянством Растяжного, готова была закончить гулянье, но «Старенький» Женька не унимался.

— Поехали, поехали!

Он тащил за собой Тимоша, жарко, по-бабьи шептал:

— Я знаю, меня все ненавидят. И мамка меня не любила за то, что незаконнорожденный. И девчонки байстрюком дразнили. На заводе не любят, — контора! А я уже полгода на станке работаю. Правильно? А Митьку все любят. А кто он? Никто не знает.