Октябрь - [3]

Много по этому поводу было впоследствии судов и пересудов, некоторые даже собирались в святейший Синод писать или в местную газету, возмущались, спорили, говорили — однако на том дело и кончилось. А мальчишку словно громом сразило — все предметы отлично знал, на божьем хвосте срезался!

Вскоре строптивого законоучителя перевели куда-то на повышение по духовно-казенному ведомству; Прасковья Даниловна вновь загорелась надеждой пристроить младшенького в техническое; Тарас Игнатович поговаривал уже о заводе, а Тимош всё еще пребывал между школой и заводом, проще говоря, на задворках, в прежней своей компании.

В те дни его видели то на левадке, то на «проспекте», с папироской в зубах.

Наконец, он попался на глаза Тарасу Игнатовичу. Молча прислушивался Ткач к мальчишескому спору, смотрел на карты и папиросы. Но когда Тимош закричал на товарища: «Ты кто такой! А ты знаешь, кто мой батько!?» — Старик не стерпел, схватил «младшенького» за шиворот.

— Пошел домой, подлец!

Дома он сказал Прасковье Даниловне:

— Вот — допанькался, старый дурак, — и погрозил жене, — ты тоже хороша!

Отвернулся, сел к столу, не глядя на Прасковью Даниловну.

— Ему в техническое держать, слышишь! — упорно твердила старуха.

— Нехай сначала в политическое держит. Я в его годы прокламации возил из Питера!

Долго они еще шумели, а Тимош лежал за печкой, уткнувшись носом в стену; минувшие дни, похожие один на другой, мелькали перед ним: ненужные драки, ненужная гульба, — сегодня поймали чужака с дальней окраины, вчера гонялись за девчонками, крутили им руки, одну прижали было к земле, но она вырвалась и убежала. Другая пришла сама, сидела близко, щипля беспокойными пальцами траву, но эта была непривлекательна именно потому, что пришла сама.

Что будет завтра?

Тимош искренне был привязан к семье Ткачей, уважал Прасковью Даниловну и Тараса Игнатовича и не хотел бы причинить им ни малейшей боли. Но у него самого болела душа. Он не понимал и не мог разобраться в том, что с ним творится — вот вдруг отрезали дорогу, нет ему пути. В голове назойливо и неотвязно вертелись слова священнослужителя:

«Раздай всё неимущим и ступай за мной».

«Возлюби ближнего своего, как самого себя…»

«Бог с хвостом!»

Тимош вскочил с лавки, увидел пристальные серые глаза — он ждал, что старик станет бранить его, побьет, проклянет, из хаты выгонит, но Ткач сказал только:

— Работать пойдешь! — И бросил жене, словно продолжая разговор: — Он на завод пойдет!

Тимош и сам не прочь был пойти на завод, но не так-то легко было переубедить Прасковью Даниловну.

— Успеете еще захомутать. Нашего брата, темного, и без того хватает.

В семейном споре потянулись дни, мало-помалу острота размолвки миновала, да и Тимош как будто образумился — сидит за книжками, к студенту бегает, снова «пифагоровы штаны» пошли в ход. А тут еще — всё одно к одному — поехали в лес за хворостом, лесничий разрешил валежник с половины расчищать, день выдался сырой, холодный. Тимош простыл, свалился, почти всю зиму прохворал. Весной вышел на солнышко — восковой, тоненький, словно жердочка. Глаза черные на бескровном лице так и горят, черный чуб небрежно спадает, и лоб от этого еще белее кажется. Глянет на него Прасковья Даниловна, сердце захолонет: личико девичье, улыбка девичья, а брови черные крепко над переносицей сдвинулись.

— Это всё ты, — украдкой укоряет она старика, — ты доконал сироту!

Молчит Тарас Игнатович. День молчит, другой — месяц прошел, будто и нет его в хате, только ложкой по миске сердито чиркает. И вот, однажды, — солнце уже на лето поворачивало, смуглый румянец на щеках Тимоша появился, — говорит за ужином Тимошу спокойно, не повышая голоса, будто ничего между ними не было:

— Собирайся. Завтра со мной пойдешь. Человек один из Питера приехал, неплохо бы послушать. — И больше ничего не сказал.

2

Наутро — был праздник, заводские гудки молчали, и соседи кругом глаза еще только протирали — старик заходился чуть свет, торопит Тимоша: вставай да вставай. Прасковья Даниловна притихла, встревожилась и только старается во всем угодить — знает уже эти поспешные утренние сборы, праздничнее сходки в пригородном лесу, — старая вековечная дорожка проторена. И Тарас, и вся Тарасова родня, и она сама бывало не раз этой дорожкой на сходки хаживали.

Тарас Игнатович не сказал даже Тимошу, куда и зачем идут, хоть по его озабоченному, строгому лицу, по коротким деловым сборам тот угадывал — предстоит нечто важное.

Сперва подумал — на завод или на фабрику, — но что за фабрика в воскресенье? Да и повернули они не в город, а в лес.

Знакомая тропинка, ельник, своенравная речушка извивается в зарослях очерета, бурого от высохших прошлогодних стеблей: кажется всё вокруг жестким, выжженным, но вдруг раскрываются сверкающие озерца, голубые чаши, обрамленные золотыми песчаными берегами, тянутся песчаные холмы, покрытые хвоей, — преддверие древнего соснового бора.

— Здесь в пятом году собирались, — коротко бросает Ткач.

Пошли перелески; вперемежку с сосной заиграли ослепительно свежей белизной березы, зашептали кустарники, и где-то над поляной раздалась весенняя звонкая песня.