Окраина - [27]

Железнодорожники лучше знают мир, чем дипломированные кузнецы без практики, и отец Франтишка не удивился. Только спросил немного погодя:

— И что же — дал?

— Нет.

— Почему? Разве тебя не было на демонстрации?

— Был, но Жердь сказал, что у нас, которые с Жидова двора, это и по метрике ясно.

— А твоя учительница знает разве про Жидов двор?

Мать Франтишка заплакала.

— Сказал тоже! — всхлипнула она. — Значит, до того уж мы нищие, что в документе подтверждается…

— Увижу этого бездельника — разорву, — заявил отец, и больше в тот вечер ничего на эту тему сказано не было.

Утром Франтишек с отцом отправляются на станцию. Отцу ехать в Кладно, сыну — в Прагу. Их поезда встречаются в Уезде. Кладненский приходит раньше, и отец, расставаясь с сыном, без всяких комментариев сует ему в руку конверт. Франтишек вскрывает конверт и читает:

«Настоящим удостоверяется, что Франтишек… участвовал в праздновании Первого мая в нашем селении». Подпись — «Йозеф Кольдинский, староста», печать — «Сокольская община Побелогорской жупы».

Бывший акционер фирмы «Кольди-Петоса» понял, что требуется, и спас положение. Франтишек усмехнулся: знак, что он принимает игру. В классе он подает справку удивленной математичке. Цель оправдывает средства.

На этом и кончаются майские торжества — как уже начинают обозначать эти дни, — и приближается момент, когда Франтишек должен наконец на что-то решиться. Все чаще бродит он вокруг юридического факультета — к нему ведет приятная дорога через Летенский сад, мимо Ганавского павильона, далеко, правда, не такого красивого, каким мы его знаем сегодня, — тогда из разбитых окон павильона торчали ржавые ножки садовых стульев; далее путь ведет по мосту Сватоплука Чеха{45}и мимо старой Новой синагоги. И тайны, проистекающие от недостатка знаний, тайны истории, которая обращается к Франтишку из всех этих уголков, постепенно ложатся на весы, на одной чаше которых — точные науки, на другой — гуманитарные. К тому же Франтишка привлекают происходящие на его глазах перемены в обществе, в которых он и сам выступает актером, какие бы роли ему ни отводились.

Класс атомизирован; чем ближе экзамены, призванные решить дальнейшую судьбу учащихся, тем все больше распадается класс, и в конце концов каждый остается наедине с собой. Словно по мановению волшебной палочки исчезают фигуры, которые согласно некоему закону (постичь который, видимо, никогда не удастся) неизбежно возникают во времена больших исторических событий, великих переломов.

Так, исчез Штепан, словно его и не было. Несчастный мальчишка. Рыжий, конопатый, пугало класса, над которым все смеялись, да к тому же заика. Он так заикался, что его невозможно было ни о чем спросить, но всякий, кто взглянул бы на его пламенеющую голову и лицо в крапинку, при всем сочувствии не мог избавиться от подозрения, что его заикание — хитрое притворство. Раз как-то классная руководительница сказала:

— Не смейтесь над ним, он стал заикаться после нервного потрясения, когда погиб его отец во время Майской революции. Ко мне приходила его мать и все объяснила.

С той поры одноклассники ходили мимо Штепана на цыпочках, а он от этого еще сильнее заикался и уже вовсе не мог отвечать на уроке, ведь если раньше его трудно было понять, то теперь это стало попросту невозможно.

Когда Франтишек во исполнение мечты заведующего уездской начальной школы начал ездить в Прагу, в гимназию имени Бенеша, однажды его внимание привлекла толпа, собравшаяся на улице, где стоит гимназия. Осенью сорок пятого на улицах Праги, да и в провинции, толпы сбивались очень часто, и все же Франтишек, верный любопытству, которое было и остается отличительным признаком провинциалов — что подтверждается как устными преданиями, так и литературой, — остановился и увидел посреди тротуара большой букет белых цветов. Проторчав там дольше, чем следовало, Франтишек узнал, что здесь в утренние часы разбился какой-то адвокат, выбросившись из окна, когда его пришли арестовать по обвинению в сотрудничестве с нацистами.

Впоследствии Франтишек каждый день прощался со Штепаном на этом самом месте. Нет, они не дружили, просто Штепан присоединялся к нему, когда после уроков они уходили из гимназии. Франтишек, правда, стыдился его невнятного бормотания, но все же улыбался ему, когда думал, что надо улыбнуться, и серьезно качал головой, когда думал, что это уместно. Когда же Франтишку становилось вовсе невмоготу, он делал вид, что торопится на поезд. Но Штепан не отставал…

Потом как-то класс заполнял очередную анкету — не проходило недели, чтоб ученикам не предлагали каких-нибудь анкет; многие объявляли себя репатриантами и просили пособия, другие требовали повышенной стипендии за заслуги родителей в движении Сопротивления, безразлично где — за границей или на родине. Анкет набиралась такая куча, что можно было подумать — вся Прага стояла на баррикадах, оставив дома, как в давние времена, только глубоких старцев да детишек. И вот раз Франтишку доверили отнести в секретариат гимназии кипу заполненных анкет. Тогда-то и вычитал он черным по белому, школярским почерком выписанные в анкете Штепана слова: «Отец умер 15 октября 1945 года», улица и номер дома те самые. Ошибка исключалась.