Окопные стихи - [5]

Коростель

Спит на сырой земле усталая пехота, --

согнувшись, сунув руки в рукава.

Туман лежит в низинке над болотом,

и поседела от росы трава.

День снова будет солнечным и знойным.

Дрожащим маревом подёрнутся поля.

И в грохоте орудий дальнобойных

потонет мирный скрип коростеля.

И от жары, усталости и грохота

Пехоту так в окопах разморит,

что сразу даже помкомвзвода опытный

не разберёт – кто спит, а кто убит …

И ничего порой не оставалось,

как разрядить над ухом автомат:

чугунная, смертельная усталость

валила с ног измученных солдат.

На фронте было времени полно

копать, стрелять, швырнуть гранаты, драться,

но не хватало только на одно –

по-человечьи, вволю, отоспаться.

И потому бывалые солдаты

Смотрели на проблему эту:

– Коль повезёт, то выспимся в санбате;

Не повезёт – так, значит на том свете...

Спит мёртвым сном продрогшая пехота.

Покоем дышит бранная земля.

И в зарослях глухих чертополоха

такой домашний скрип коростеля.

Муравей

Здесь нет земли. Один металл.

Ползёшь – колени ноют от осколков.

Здесь столько раз огонь пробушевал,

мин и снарядов разорвалось столько,

что стало – как мёртвая планета,

где и узреть, кроме воронок, ничего,

где, кажется, и жизни вовсе нету,

где не учуешь стрёкота кузнечиков,

где в обожжённой взрывами траве

не путешествует по стебельку плутовка –

в пальтишке красном божия коровка, –

и только рыжий дошлый муравей,

неутомимостью похожий на солдата,

спешит по брустверу куда-то …

Баллада про окурок

Газует игрушечный «газик»

По ленте пустого шоссе,

А «мессер» пикирует сзади,

Подобный гремящей осе;

И как рубанёт по машине

Из двух пулемётов – ого! –

И в клочья клеёнка кабины,

И вдрызг ветровое стекло.

Шофёр – ну рискованный парень! –

Машину ведёт словно зверь:

Одною рукой – за баранку,

Другой – за открытую дверь;

И, высунув голову, крутит

Башкою, следя за пике, –

И толстый холодный окурок

Приклеился к нижней губе.

Коса напоролась на камень!

И, выжав вдали разворот,

Стервятник, чернея крестами,

Навстречу машине идёт;

И выпустив очередь, снова

Заходит в крутое пике, –

Висит и висит у шофёра

Окурок на нижней губе.

И вот, расстреляв все патроны,

В последний, прощальный заход

Пилот вдоль кювета наклонно

Повёл, сбросив газ, самолёт,

И, выйдя из автомашины,

Водитель увидел вблизи,

Как лётчик, ссутуливши спину,

Ему кулаком погрозил.

Но есть же такие ребята!

И тут не промазал шофёр –

И жестом лихого солдата

Закончил лихой разговор.

Потом постоял и послушал,

Пока гул вдали не заглох, –

Достал из кармана «катюшу» –

Погасший окурок зажёг.

Под пулеметным огнем

Старшему лейтенанту В.Шорору

Из черной щели амбразуры –

Из перекошенного рта –

по нас,

по полю,

по лазури –

“та-та-та-та”, “та-та-та-та”.

А мы лежим и хрипло дышим,

уткнувшись касками в траву,

и пули - спинами мы слышим –

у ног тугую землю рвут.

И страшно даже шевельнуться

под этим стелющим огнем…

А поле – гладкое как блюдце,

и мы – как голые на нем.

Он самодур

Он самодур.

Врождённый самодур и тупица.

Но у него на погонах звездочка,

и мы — хотим, не хотим —

должны ему подчиняться.

Он уже загубил половину роты

и собирается погубить другую.

Но и мы кое-чему научились,

и когда он бросает нас

на проволочные заграждения,—

мы расползаемся по воронкам

и ждем, когда ему надоест

надрывать горло из окопа,

он вылезет и начнет поднимать нас

под огонь немецких пулеметов.

Однажды он и сам угодит под него.

Слёзы

Плыла тишина по стерне –

над полем, разрывами взрытым,

и медленно падавший снег

ложился на лица убитых.

Они были теплы.

И снег на щеках у них таял,

И словно бы слёзы текли,

полоски следов оставляя.

Текли, как у малых ребят,

Прозрачные, капля за каплей …

Не плакал при жизни солдат,

а вот после смерти –

заплакал.

Люба, госпитальная сестра

Ах, не одного приворожили

эти невозможные глаза –

трепетные, синие, большие,

как на древнерусских образах.

Словно в бочагах с водою вешней

небосвод качнулся – и затих…

Вот с таких, как ты,

земных и грешных,

и писались облики святых.

Окопный концерт

Днём мы воюем, ночью – лаемся.

От них до нас – ну, метров шестьдесят.

И слышно, когда за день наломаемся,

как немцы по траншее колготят.

Поужинаем. Выпьем по сто граммов.

Покурим… И в какой-нибудь момент

по фронтовой проверенной программе

окопный начинается концерт.

– Эй, вы! – шумим. – Ну как дела в Берлине?

Адольф не сдох?.. Пусть помнит, сукин сын,

что мы его повесим на осине,

когда возьмём проклятый ваш Берлин!..

Заводим фрицев с полуоборота.

И те, чтобы престиж не утерять,

нам начинают с интересом что-то

про Сталина и Жукова кричать.

– Не фронт, а коммунальная квартира, –

Ворчит сержант. – Неужто невдомёк,

что гансы могут – даже очень мило –

к нам, падлы, подобраться под шумок?..

И, видя, что слова не помогают,

из станкача по немцам даст сполна!

Концерт окончен.

Публика – стихает.

И снова продолжается война…

В окружении

Одиночества я не боюсь.

Я боюсь без патронов остаться.

Без патронов – какой я солдат?

А с патронами можно прорваться.

Потрясу у погибших подсумки.

Да и карманы проверю.

И пойду, наподобие зверя,

прямиком – по лесам и болотам.

Буду я, сам за себя отвечая,

под бурчание в брюхе брести, –

и пускай, кому жизнь надоела,

повстречается мне на пути!..

Харчи

(Диптих)

1

Ну, делать нечего!.. Пора сдаваться в плен.

Их трое. На повозке. Пожилые.

Везут чего-то. И кажись – харчи!