Окопные стихи - [11]

Мемуары

Солдат

никогда не станет писать о том,

как воевали генералы:

он этого не знает.

А генералы

любят писать о том,

как воевал солдат,

хотя знают они о солдате

не больше, чем тот о генералах.

Каждому – своё.

Славный мальчик

В детстве лазил по деревьям и по крышам, –

мать ругала: «Разобьёшься!»

На ходу с трамваев прыгал, не боялся, –

«Выпорю!» – грозил отец.

В расшибалку и пристеночек играл –

участковый приходил.

Подерёшься с пацанами ненароком, –

«Хулиган!» – кричат соседки.

Из рогатки мух стреляешь, –

«Вот бандит растёт, ей-богу!»

И когда устанешь разве от такого воспитанья –

и не лазишь по ям,

и не прыгаешь с трамваев, в расшибалку

не играешь, ям не роешь, не дерёшься,

и рогатка надоела, –

и родители, и в школе,

и соседки с участковым говорили:

«Славный мальчик!» – и вздыхали облегчённо.

А на фронте если лазил по деревьям и по крышам, –

говорили: «Он умеет!»

С танков на ходу как кошка прыгал, –

«Молодец!» – хвалил сержант.

Точно в цель швырял гранаты –

благодарность от комроты получил.

Отрывал окопы ловко, –

«Он работал на гражданке землекопом!»

В рукопашных не терялся, не плошал, –

помогал ребячий опыт.

огонь из миномёта без промашки, –

и медалью наградили «За отвагу!»

А придёт какой, бывало,

с ним наплачешься на фронте:

лазить, прыгать не умеет,

и гранаты-то боится, а не то что

рукопашной, и окопа не отроет,

и стреляет чёрт-те как, –

и солдаты, и сержанты, и комроты с замполитом

говорили:

«Кто воспитывал такого?» – и ругались огорчённо.

Коса Фриш-Нерунг

Вот мы и к Балтике вышли!..

Солнце и ветер. Лазурное небо. И синее-синее море.

Белые тучки на небе и белая пена на волнах.

Серые дюны и желтые сосны с зелеными кронами.

Солнце и ветер. Плещет о берег прибой. С шелестом

Волны бегут по песку. Поверху сосны шумят.

И по всему побережью — гуд, непрерывный и вязкий.

Солнце и ветер. Воздух — крепок как спирт. Напоен

Йодистой свежестью моря, хвоей сосновой, смолой

И непривычным солдату запахом пляжных песков.

Вот мы и к Балтике вышли, с юга на север разрезав

Восточную Пруссию.

Вышли на взгорье —

и замерли от удивленья:

серое, ровное что-то внизу — до горизонта.

Раньше такого не видели...

— Хлопцы! Да это же море, Балтийское море!

И по всему косогору,

по травке весенней,

путаясь в полах шинелей,

падая и подымаясь,

что-то крича несусветное,—

хлынула лава русских шинелей...

Так все и врезались с ходу в балтийские волны!

Ну а потом, у костров,

кто нагишом, кто в исподнем — кто как,

грелись, сушились, курили

и улыбались счастливо

губами, от холода синими,—

словно мальчишки, перекупавшись.

* * *

Наш полк стоял в резерве, за рекой –

в весёлом молодом березнячке.

Мы целую неделю отдыхали:

топили бани, мылись. Вечерами

киномеханики крутили «Два бойца», –

и мы беззлобно ржали, наблюдая,

как Марк Бернес стрелял из РПД –

ручного пулемёта Дегтярёва:

строчил напропалую, без прицела,

и даже левый глаз не прикрывал,

и немцы так картинно помирали

под этим маркбернесовским огнём…

Затем – неделя смотров и проверок.

С утра до вечера – как это? и как это? –

комиссии, комиссии, комиссии

из армии, из корпуса, полка…

И так нас эта публика замучила,

ну прямо хоть в траншеи убегай!

Но наконец – последняя проверка

перед обедом. Славный был денёк –

июньский, солнечный, нежаркий.

Мы выстроились в «в полном боевом» –

с винтовками, с примкнутыми штыками,

шинели в скатках, вещмешки, подсумки,

сапёрные лопатки и надоевшие вконец

противогазы. на нас –

идущей умирать и побеждать пехоте…

* * *

У врача не найдётся ни сил и не времени

выяснить, что с тобой: в медсанбате –

запарка, раненых – сотни. Лишь рукою

махнёт: «Безнадёжен!» – и тебя отнесут

санитары в палатку, где санбатовский морг,

и положат меж мёртвыми и умирающими.

А ты ночью проснёшься и завопишь: «Жрать хочу!» –

и упишешь за милую душу котелок

медсанбатовской каши с черняшкой – и по новой

уснёшь, как ни в не бывало,

меж мёртвыми мёртвым сном:

переутомление!

* * *

Как мы воюем?..

А ты у фашистов спроси,

Только не до, а потом – после боя:

чтоб от них какой правды добиться,

надо всегда после боя их спрашивать.

Ты среди нас поприсутствуй незримо

и погляди как-нибудь незаметно,

как – ну хотя бы в траншейном бою –

рота ворвётся во вражьи окопы.

Думаешь, фриц задерёт сразу руки?

Как бы не так! – эта публика наглая.

Им, пока душу не вытрясешь,

не объяснить, что такое война.

И, наливаясь привычной яростью,

так же привычно работают руки, –

пулей, гранатой, штыком и прикладом

в чувства приводим арийскую сволочь.

Трупы чернеют в ходах сообщений,

толовым дымом курятся землянки…

Ну и теперь, если пленные будут,

ты и спроси у них –

как мы воюем!

Расстрел

Он принял смерть спокойно.

Спокойно глядел,

как немцы подравняли короткий строй,

привычно взбросили к плечу винтовки,

прицелились –

и по команде «Файер!»

придавили спусковые крючки…

Но когда

офицер подошёл к распластанному трупу,

чтобы убедиться, что русский мёртв,

он даже вздрогнул от неожиданности:

не вечный покой, а ненависть –

лютая ненависть была на лице русского.

Офицер с раздражением пнул голову,

но шея не успела задервенеть,

и голова возвратилась в прежнее положение.

* * *

Когда ты убиваешь врага в бою, ты не можешь быть уверен, что убьёшь его, а не он тебя, – и потому ты не чусвствуешь себя убийцей… Но почему т ы не радуешься, когда после боя приходится подчас расстреливать безоружного врага, хотя ты хорошо понимаешь, что в бою он мог убить тебя?..