«Окопная правда» Вермахта - [99]

Пятьдесят лет спустя после начала войны Групе по-прежнему отказывался в полной мере признать собственное прозрение в марте 1945 года, отмечая, что война заставила его умеренно относиться к политике, объясняя, что он и его поколение приняли Гитлера из-за собственной политической неопытности, голода и нищеты, подчеркивая собственный идеализм и уклоняясь от упоминания оппортунизма как движущего фактора. Но Групе выдает приверженность прежним идеалам, поскольку, выражая почтение демократии и духу европейского сообщества, он тем не менее признает: «Несмотря на все радикальные внутренние изменения, для меня, как, конечно же, и для других выживших представителей военного поколения, неизменным остается одно: любовь к родине, даже если она освободилась от излишнего национализма». Более того, Групе практически вторил Вольтерсдорфу, сетуя: «Злоупотребление нашими чувствами, воплощенными в словах «товарищество», «родина», «дом», привело к их полнейшему обесцениванию. Во многих случаях на смену юношескому избытку эмоций пришли меркантильность, эгоизм и безразличие. На смену поклонению «фюреру» у наших потомков, похоже, пришли другие боги — деньги и «статус». Погоня за изобилием способна сделать человека холодным и безразличным к другим». Несмотря на все ужасы, испытанные Германией и миром из-за вызванных и разожженных нацистами страстей, Групе по-прежнему было сложно отказаться от прежних идеалов, равно как и заметить неуместность предостережений об опасностях меркантилизма в устах человека, добровольно и активно поддерживавшего идеалы нацизма.

Зигфрид Кнаппе, оказавшись в советском трудовом лагере, из которого ему суждено было выйти лишь в 1949 году, также пытался осознать общий смысл войны и его участия в ней. «Военное поражение терзало мой разум, — признавался он. — Плен всегда был реальной возможностью… Но капитуляция нашей страны?.. Я был оглушен, словно оказался в чужом кошмарном сне. Война разрушила мою жизнь и оставила лишь зияющую пустоту… Это было чувство глубочайшего отчаяния». Кнаппе не мог избавиться от тоски и мрачных размышлений, от поиска смысла в том, что казалось столь безнадежным, коль скоро у него больше не было страны, в которую он мог бы вернуться. «Значительную часть первых трех недель в плену я провел за размышлениями об опыте Германии за прошедшие шесть лет. Где же мы так сильно ошиблись? — раздумывал он. — Я чувствовал, что притязания Германии на Рейнскую область, Судетскую область и Данцигский коридор были оправданны… Австрию Гитлер аннексировал по результатам всенародного плебисцита. Я чувствовал, что наше вторжение во Францию было оправданно, поскольку Франция объявила нам войну». Тем не менее в размышления Кнаппе все же начинает закрадываться понимание:

«Только теперь я начинал понимать, что наше отношение к другим народам было высокомерным, что единственным основанием, которое мы считали необходимым, было наше собственное благо… Я беспрекословно принял жестокую философию права сильного. В то время мне и в голову не приходило считать поведение нашего народа высокомерным… То, что начиналось, по крайней мере в нашем сознании, как попытка исправить несправедливость Версальского договора, вышло далеко за рамки того, что мы были в силах себе представить. Оглянувшись назад, я понял, что я, как и многие люди вроде меня, помог Гитлеру начать и вести захватническую войну, результатом которой стали гибель миллионов людей и разрушение нашей собственной страны. Интересно, задумался бы я об этих вещах, если бы мы выиграли войну? Должен признаться, что это маловероятно. Такой урок можно извлечь из поражения, но не из победы».

Однако в конечном итоге Кнаппе, как и Групе, не смог в полной мере принять результаты собственных рассуждений. Размышляя о доказательствах существования лагерей смерти и попытки истребления целого народа, Кнаппе мог лишь заявить: «Мы думали о своем участии в войне как о благородном и почетном деле… Эта новость меня подкосила. Наконец я решил, что неспособность смириться с этим может подорвать мои умственные и эмоциональные силы, поэтому я загнал эту проблему в самый темный угол сознания… Мне пришлось согласиться с фактом, что это произошло, но это не значило, что мне должно было это понравиться или что я хотел бы обсуждать этот вопрос». Кнаппе, как и многие его современники, рассматривали вину как объективную, а не субъективную. «Я не мог избежать своей доли ответственности, потому что без нас Гитлер не смог бы совершить свои ужасные злодеяния, — поспешил признать он, но тут же внес важнейшую оговорку: — Но как человек я не чувствовал за собой вины, потому что не участвовал в том, что он творил, и ничего не знал об этом».

Альфонс Хек также задавался вопросом: «Как цивилизованный, гуманный народ позволил себе стать безразличным к жестокостям, совершаемым нашим собственным правительством?» Однако в конечном итоге его анализ перешел в жалость к себе: «Во мне возникла стойкая обида на старших, особенно на наших учителей. Они не только позволили обмануть себя, но и передали нас, своих детей, в жестокие руки нового бога». В заключение Хек отметил, что, несмотря на активную поддержку Гитлера, его поколению была уготована роль такой же жертвы, как и те, кто был жестоко убит нацистскими агрессорами: «Как ни трагично, но теперь мы — другая часть холокоста, поколение, на котором лежит бремя чудовищных преступлений Освенцима. Это наш пожизненный приговор за то, что мы были восторженными жертвами фюрера». Фридрих Групе, даже признавая, что он вместе с миллионами немцев считал Гитлера вождем, добровольно сражался и был готов честно умереть ради него, был шокирован словами президента ФРГ Рихарда фон Вайцзекера (который сам был сыном дипломата, служившего нацистам), сказанными в октябре 1988 года: «Немецким народом руководили преступники, и он позволил преступникам руководить собой». «Без примирительного и уточняющего мнения бывших солдат, — жаловался Групе, — эти слова — горькая эпитафия миллионам немцев, погибших во время войны, о чьей смерти было объявлено: «Пал во имя народа и фюрера». Даже Клаус Хансманн, далекий от апологетики Гитлера или нацизма, в конце войны не удержался от упоминания о «жертве»: «Мы не герои… Герои? Кто же мы? Несчастные, жалкие, искалеченные жертвы кошмара».