Око силы. Вторая трилогия. 1937-1938 годы - [4]

…А потом, после их разговора, сил уже не оставалось ни на что. Юрий уснул мертвым сном, а утром стало ясно, что он опоздал – непоправимо и навсегда.

Орловский оглядел переулок и только сейчас сообразил, куда занесло его бессмысленное блуждание по Столице. Да, там за углом он когда-то жил, а здесь, в самом конце переулка, находился маленький храм – их семейная церковь. В последний раз он заходил сюда два месяца назад.

Юрий оглянулся. Преследователи не спешили. Да и зачем им спешить?

…Два месяца назад Юрий хотел повидать отца Александра. Весной этого страшного года после очередного выступления Емельяна Ярославского в Столице вновь стали закрывать уцелевшие храмы, и Орловский опасался, что маленькую церковь в переулке уничтожат в числе первых. Храм уцелел, но отца Александра в нем уже не было. Старого священника, тридцать три года назад крестившего маленького Юрия, арестовали как раз накануне…

Юрий оглянулся еще раз и медленно двинулся вглубь переулка. В церковь он решил не заходить, но хотелось напоследок просто постоять у входа. Орловский не считал себя верующим, но этот маленький храм оставался тем, что еще связывало его с давно оборвавшейся прежней жизнью. Отец, мама, брат…

Страх отступал, оставаясь позади, на людной улице. Собственно, чего было бояться? Еще после первого ареста весной двадцать седьмого, Юрий понял, что такие, как он, «бывшие», не выживут в отечестве мирового пролетариата. Им не простят отцов и братьев, защищавших Родину на фронтах мировой и гражданской. А четыре года назад, летом 33-го, когда были написаны первые строчки будущей книги, все стало ясно окончательно. Он, Юрий Петрович Орловский – смертник. Помнится, Терапевт, с которым они познакомились как раз накануне, намекнул на это, а Юрий ответил, что все понимает, но не боится.

Конечно, это была неправда. Он боялся, но страх был абстрактным, далеким. А когда книга была наконец написана, и Терапевт сообщил, что рукопись уже за границей, стало и вовсе легко. Он, сделал все, что мог, значит и бояться нечего. По крайней мере, так ему казалось – до сегодняшнего утра…

На ступеньках у входа в храм, где когда-то непременно сидели старушки-нищенки, теперь было пусто. Дверь оказалась приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы – до службы еще далеко. Он перекрестился на икону над входом, помедлил секунду, а затем, неожиданно для самого себя, шагнул на старые потертые ступени.

…В полутьме сиротливо горели лампадки у старых икон, тускло светились золоченые алтарные створки. Юрий привычно шагнул влево, к иконе «Моление о чаше», где он обычно стоял во время службы. Мать говорила, что эту икону подарил храму его прадед. Здесь крестили деда, отца, самого Юрия, тут венчался отец. Восемь лет назад здесь отпевали мать…

Юрий стал возле иконы, запоздало подумав, что надо было купить несколько свечей. Он оглянулся, но за столиком у входа, где обычно сидела одна из старушек, на этот раз было пусто. Орловский решил подождать. Спешить было совершенное некуда.

…Его могли арестовать здесь, прямо в церкви, несколькими минутами раньше в переулке, ночью, вечером. Его могли взять вчера, сразу же после собрания, где выступил Аверх, и где выступал он сам. Тогда его не тронули, хотя после голосования стало ясно, что на следующий день на работу можно не идти. Но «там» не торопились. В конце концов, Орловский в их глазах был всего лишь одним из «бывших» – сыном генерала и братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели головы членов Политбюро и наркомов, с неосторожным сотрудником Государственного Исторического музея, заступившимся за своих коллег, можно было и не особо спешить. О книге, о его книге, в Большом Доме еще не знали…

Орловский глядел на потемневший лик Христа, знакомый ему с самого детства, и наконец-то, впервые в этот страшный день, почувствовал, что может спокойно рассуждать.

…Ему не уйти, но он не подвел Терапевта, и сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Это правильно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла – не сейчас, так через несколько дней. Пришла, увидела бы на двери сургучные печати, догадалась, принялась бы его искать… Пусть все случившееся покажется ей нелепой ссорой – или даже припадком болезни. Юрий вспомнил – Ника, уже уходя, твердила одно и то же: «Ты болен, ты болен…» Да, лучше так. Лучше ссора, разрыв – но о ней не должны узнать те, что сторожат у входа в переулок…

Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины храма и привычно села за маленький столик у входа. Орловский нащупал в кармане пиджака мелочь. Гривенников и меди хватило ровно на три свечи – тонкие, восковые. Три… Юрий почему-то решил, что это – хорошая примета.

Итак, Ника не будет его искать – по крайней мере в ближайшее время. А там должен помочь Терапевт. Хорошо бы ему позвонить, поговорить напоследок… Орловский подумал, есть ли в церкви телефон, но тут же одернул себя. Нельзя – те, что ждали его, могут предусмотреть и это. Терапевт предупреждал не зря…

…Это было в Нескучном саду, они сидели на старой лавочке у давно заглохшего фонтана и договаривались о том, когда и как Терапевт передаст ему первую папку с материалами. Тогда Юрий впервые услыхал о человеке, которого позже его друг стал называть Флавием. Тот обещал передать ему сведения об операции «Юго-Восток» – депортации корейцев в Среднюю Азию… Пора было расходится, но Терапевт внезапно заговорил о неизбежности ареста. Им не продержаться долго, а значит, надо быть готовым. И главное – не считать врагов только подлецами и идиотами. Многие в Большом Доме на Лубянке именно таковы, но есть и другие. Терапевт вспомнил Ростов осенью 17-го, когда офицеры, сходившиеся под знамена Корнилова и Алексеева, считали большевиков всего лишь платными агентами Вильгельма. Напрасно… Врагов, особенно таких, недооценивать нельзя.