Окно выходит в белые деревья... - [8]

«Я был последним советским поэтом».

Не вижу причин сокрушаться по этому поводу. Евтушенко — последний в ряду больших советских поэтов. Ряд достойный. Судьбу не выбирают.

Он был зачат в палатке геологов над Ангарой — там, где впоследствии встала Братская ГЭС, — и появился на свет в Нижнеудинской больнице. Советской власти было тогда неполных пятнадцать. Когда пятнадцать исполнилось ему самому, он бросил школу, поехал в Казахстан, нанялся рабочим в геолого-разведочную экспедицию и долбил ломом породу, пока не скопил денег на пишущую машинку. Еще через пятнадцать лет его стихи знал весь мир, и иностранец, попавший на его «концерт» (между прочим, это был Джон Чивер), не зная, как всё это понять, сказал, что это «явление природы».

Евгений Евтушенко аккумулировал энергию своего времени. Он полюбил эпоху самозабвенно. И она ему ответила взаимностью. Что не помешало ей самозабвенно лупить его. Таков был стиль времени. Он дрался в ответ, спорил, когда его называли любимчиком, сравнивал себя с ломом, крушащим стены, с тараном, проламывающим преграды. Он был «ужасное дитя» матери-эпохи. Таковым, надо думать, он и войдет в ее историю.

Напомню азбучное правило: в стихе решает не то, «про что» говорится, а то, «что» говорится, и говорится не столько словами, сколько разрядами ликующей энергии меж слов:

Целовали меня, а я — как нецелованный.

Баловали меня, а я — как небалованный.

Слышите, как искрит?

Лев АННИНСКИЙ

«Окно выходит в белые деревья…»

Л. Мартынову

Окно выходит в белые деревья.

Профессор долго смотрит на деревья.

Он очень долго смотрит на деревья

и очень долго мел крошит в руке.

Ведь это просто —

                               правила деленья!

А он забыл их —

                               правила деленья!

Забыл —

                 подумать —

                                         правила деленья.

Ошибка!

                     Да!

                                 Ошибка на доске!

Мы все сидим сегодня по-другому,

и слушаем и смотрим по-другому,

да и нельзя сейчас не по-другому,

и нам подсказка в этом не нужна.

Ушла жена профессора из дому.

Не знаем мы,

                         куда ушла из дому,

не знаем,

               отчего ушла из дому,

а знаем только, что ушла она.

В костюме и немодном и неновом,

да, как всегда, немодном и неновом, —

спускается профессор в гардероб.

Он долго по карманам ищет номер:

«Ну что такое?

                           Где же этот номер?

А может быть,

                        не брал у вас я номер?

Куда он делся? —

                              трет рукою лоб. —

Ах, вот он!..

                   Что ж,

                            как видно, я старею,

Не спорьте, тетя Маша,

                                           я старею.

И что уж тут поделаешь —

                                           старею…»

Мы слышим —

                           дверь внизу скрипит за ним.

Окно выходит в белые деревья,

в большие и красивые деревья,

но мы сейчас глядим не на деревья,

мы молча на профессора глядим.

Уходит он,

                 сутулый,

                                неумелый,

какой-то беззащитно неумелый,

я бы сказал —

                           устало неумелый,

под снегом,

                    мягко падающим в тишь.

Уже и сам он,

                              как деревья,

                                                     белый,

да,

           как деревья,

                                 совершенно белый,

еще немного —

                              = и настолько белый,

что среди них

                          его не разглядишь.

12 февраля 1955

«Я шатаюсь в толкучке столичной…»

Я шатаюсь в толкучке столичной

над веселой апрельской водой,

возмутительно нелогичный,

непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,

увлеченно кому-то лгу,

и бегу я сам за собою,

и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,

самолетам, стихам своим.

Наделили меня богатством.

Не сказали, что делать с ним.

21 апреля 1955

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре

своего двухколесного друга.

Мать кричит из постели:

«На лестнице хоть не трезвонь!»

Я свожу его вниз.

По ступеням

                         он скачет

                                          упруго.

Стукнуть шину ладонью —

и сразу подскочит ладонь!

Я небрежно сажусь —

вы посадки такой не видали!

Из ворот выезжаю

навстречу воскресному дню.

Я качу по асфальту.

Я весело жму на педали.

Я бесстрашно гоню,

и звоню,

              и звоню,

                               и звоню…

За Москвой петуха я пугаю,

кривого и куцего.

Белобрысому парню

я ниппель даю запасной.

Пью коричневый квас

в пропылившемся городе Кунцево,

привалившись спиною

к нагретой цистерне квасной.

Продавщица сдает

мокрой мелочью сдачу.

Свое имя скрывает:

«Какие вы хитрые все…»

Улыбаясь: «Пока!»,

я к товарищу еду на дачу.

И опять я спешу,

и опять я шуршу по шоссе.

Он сидит, мой товарищ,

и мрачно строгает дубину

на траве,

               зеленеющей у гаража.

Говорит мне:

«Мячи вот украли…

                                 обидно…»

и корит домработницу:

«Тоже мне страж… —

                                  Хороша!»

Часто вижу вокруг

я усмешки и взгляды косые:

«Растолстел-то он как,

а какие завел башмаки!»

Помолчите-ка лучше.

Ходите,

              худые,

                              босые, —