Окно в другое измерение - [8]

Мать Рустама забрала его из школы.

Это значит, что он вскоре забудет всё, чему его научили (в том числе и я). Перестанет есть ложкой, проситься в туалет. Пропадут все (и так минимальные) учебные навыки.

Я очень, очень расстроена.

Значит, всё было зря?

Как мы играли! Кормили куклу, расчёсывали ей волосы. Рустам не умел играть, он и игрушек–то не видел до того, как пришел в школу. Он понемногу начал подражать моим движениям. Вот впервые произнёс звук «а»… Собрал пирамидку…

Как нам всегда было хорошо вместе. Он не хотел, чтобы я уходила.

Школа N — далеко не самое подходящее место для таких детей, как Рустам. Но это рай по сравнению с тем, что ждёт его дома. Дома требуют и хотят только одного: чтоб не мешал.

Дорогой Лёва!

Сегодня среда, ездила в детдом.

— Познакомься, это Лена, — говорит координатор Маша. — Она глухая. Недавно из дома, очень скучает. Но к ней приходит мама, и у Лены даже есть слуховые аппараты.

Лена сидит за решеткой кровати и смотрит на нас. У неё внимательные тёмные глаза, она коротко стрижена — как все, похожа на мальчишку. На вид лет двенадцать, но с возрастом в детдоме, скорее всего, ошибёшься.

— Она очень активная, такая, знаешь, любознательная девочка. Но её никуда не берут — ни к логопеду, ни в малую школу. Я как–то брала её в игровую, было очень интересно.

— А это Саша. Он слепоглухой. Ноги уже всё, поздно что–то делать, а руки очень хорошо работают. Сам всё берёт, интересуется. Умный мальчик.

— Слушай, — говорит мне директор программы, — ты же сурдопедагог? А почему ты не можешь пройти практику у нас в Павловске? Мы тебе глухих детей найдём и бумагу в институт напишем.

Да, действительно. В Павловске людей всегда не хватает, а в спецшколах мы, практиканты, только мешаем. Сбиваем процесс. «Портим детей». И «всяко–разно», как говорит Ханна Граш. Нужно, в самом деле, пойти к завкафедрой и поговорить.

— Нет, нет, Маша, — говорит завкафедрой, — однозначно нет. Там же дети… это… необучаемые.

P. S.

Артёму с любовью.

То Una with love.

Под ногами хрустит щебёнка,

Голоса в темноте негромки.

Ты приводишь сюда ребёнка

И сажаешь у самой кромки.

Он сидит на песке прибрежном,

Голову запрокинув,

И глаза уголками вверх,

как рисуют у арлекинов.

Он твоей не услышит дудки,

Он глядит далеко и мимо,

Для него не проходят сутки,

Ибо время неразделимо.

Голос неба ему неведом,

Он не молится так, как все.

За тобой он не ходит следом

По янтарной речной косе.

Он спокоен и он бесстрашен,

Как уснувший в полях Иаков.

Он не строит высоких башен

И не чертит глубоких знаков,

Он пройдёт по земле счастливым,

Не оставив следа на ней,

И размоет ночным приливом

Отпечатки его ступней.

Вот и не было. Вот и сразу

Тяжело, горячо и бело,

Словно видели краем глаза,

Словно ветка плечо задела,

Так лучи над водой и сушей

На закате бегут, скользя,

И звенит бубенец пастуший,

Который поймать нельзя.

Дорогой Лёва!

Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.

Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности — тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая — рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторженного изумления. Как будто ты увидел какое–то чудо и глубоко вдохнул: ХА–аа…

Может, поэтому «ха» или «кха» — единственное, что Санька произносит.

Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищённо.

Увидит магнитофон — кулаком себя в грудь: «Кха!»

— Что, у вас дома тоже магнитофон?

— Кха! Ха!

Так, наверное, представляют себе русских блаженных.

Понимает всё. Знает всё. Всё чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.

Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг — не знаю, что случилось, — я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну скажи: “домой”, “идём домой”, скажи “домой”, пожалуйста!»

Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Всё просила. Казалось мне, ещё минута, ну, две — и скажет. Не сказал.

Дорогой Лёва!

Черный город в снежном одеяле.

Сквозняки гуляют по полам.

Я стою на чём–то. На рояле.

И сгибаю что–то пополам.

Что–то гнется с грохотом и треском

В ледоход сшибающихся льдин.

Хочется подраться. Драться не с кем:

На рояле только я один.

Я стою у края, дальше — бездна,

За спиной — обжитый мной уют.

Забиваться в угол бесполезно:

Видят. Беспощадно достают.

Но меня спуститься не заставишь

На качели (Господи, тоска!),

Дотянуться пробую до клавиш

Самым–самым кончиком носка.

Выключили свет. По крайней мере,

Так я в безопасности вдвойне.

Кто–то ходит от стены до двери,

Лампочки мигают на окне,

То, что я ломал, давно изъяли, —

Значит, делать нечего теперь.

Я стою на чем–то — на рояле —

И смотрю, как открывают дверь.

Дорогой Лёва!

Сегодня покрасили Фонд: коридор и маленькую комнату. Два цвета: светло–зелёный и светло–голубой. А поскольку Алина нарисовала на стене игровой комнаты бушующее море, мы оказались совсем под водой (раньше казалось, что под землёй).

Ладно, невозможно определить, где мы находимся. В нашем подвале теперь и небо, и море, и Город под потолком, и весь мир (огромная карта), и лесной водопад (фотообои). Наш маленький аутичный мир тире другое измерение.