Окно в другое измерение - [11]

43. Все знаки условны, но так же реальны, как предметы и понятия.

44. Мир объездных маршрутов и бега напролом.

45. Если ты будешь только собой, он с тобой не пойдет, а если только им — никуда не сможешь его привести.

46. Когда ты можешь предложить ему только свой мир, но обязан предоставить хоть какой–то выбор.

47. Одна нога здесь, другая ТАМ.

48. Ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.

49. То, что вы хотели узнать о жизни, но боялись спросить.

50. Место, куда стараются не заглядывать.

51. Не обращает внимания на отсутствие, ставит на наличие.

52. Никогда не говорит, что она — единственный выход.

53. «…Не гордится, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла, никогда не перестаёт[13]».

54. Готова ко всему.

55. Не имеет сослагательного наклонения.

Дорогой Лёва!

Послушай про Габи.

Габи плыла по большой синей реке и знать никого не хотела.

По берегам рос сухой лес, тонкий, голубоватый и очень прямой. Пахло мастикой. Временами река расширялась, и тогда вместо леса Габи видела длинные плоты, груженые хворостом. Было очень светло.

На стенах чёрного хода нарисованы музыканты. Таких напряженных и печальных — трагических лиц Габи никогда не видела, поэтому не знала, что это такое. Музыканты казались ей радостными. Не радостными. Неясно, какими, потому что на них трудно долго смотреть. Тоже непонятно почему.

В детском саду музыкантша спрашивала детей после неаполитанской песенки — какая она? Весёлая… еще какая?

— Задумчивая, — сказала Габи.

— Это тебе стоит задуматься, — сказала музыкантша.

Габи думала.

Неаполитанская песенка не радостная и не грустная. У неё этого нет.

У воды нет вкуса. Вода утоляет жажду. Что чувствуешь, когда пьёшь воду?

Вода и неаполитанская песенка — это любовь.

Дорогой Лёва!

Звонила только что Анне Дмитриевне.

Слава богу — Настя в этом году будет заниматься по индивидуальной программе! Я очень рада. От сердца отлегло.

А Рустама ещё нет. (Опять будут до ноября мариновать его в Краснодаре.)

А. Д. обещала мне позвонить, если он вернётся. На индивидуальные занятия его никто не возьмёт, я уверена (школа N есть школа N).

И вообще, «школа N» — это не конкретная школа номер…

P. S.

«Люди бывают веселые, счастливые.

Вообще мне нравится профессия лётчики.

Если мать была бы не София, а другая, то был бы у меня отец другой. И не говорил про Виктора нехорошо. Не было бы знакомого Виктора.

Но я бы не знал бы Маши.

И не говорил, что вот моя мама страной. И не говорил, что Софья страна.

А Маша, скоро мне нравиться не будет.

Но не буду насчёт Маши какой бы она не была хорошо говорить буду».

Дорогой Лёва!

Вот пишут про волонтёров, что они светлые. Мол, глаза у них сияют, ощущение от них прекрасное.

Это, может, про каких угодно волонтёров, только не про нас. Мы мрачные и аутичные.

С нами трудно спокойно выдержать больше получаса, по крайней мере без специальной закалки.

Мы никого не привлекаем и не просим остаться. Сидим в своём мрачном подвале и ждём. Кто–то к нам пришел. Хорошо. Если он выдержит полчаса, мы ждём дальше, скептически улыбаясь. Когда и если он приходит во второй раз, с ним никто не здоровается, ну или одними губами. Или головой кивнут.

Если он придёт в третий раз, мы удивимся.

А если не придёт, торжественно скажем: о! так и знали! кризис третьего занятия!

Приводя к детям, ничего не объясняем. Никаких комментариев, мол, это Вася, ему пять лет, он такой и такой.

Вообще ничего не говорим сами. Если спросят, ответим.

Если он что–то делает неправильно, не поправим и не объясним, как надо. Если он правильный, почувствует сам, а если нет, мы переглядываемся, а потом рассказываем друг другу, какой он не такой.

Уж конечно, он очень аутичный. Не волонтёр, а скорее клиент.

Если он выдержит, поймёт, как правильно, включится в процесс, не мешая психологу (который может с ним ни слова не сказать за всю часовую группу), не прекратит здороваться и прощаться (хотя ему отвечать никто не будет), научится сам задавать вопросы, его могут взять на Онегу.

Не так:

— Поезжай, милый, с нами на Онегу! Там тебе обязательно понравится!

А так:

— Ммм… И. Б., а мне поехать на Онегу?

— Н–нну, как хочешь. Твоё дело.

— А там — на Онеге — как?

— Тяжело.

Мы ещё не решили, взять ли его на Онегу волонтёром. В конце концов, он должен оправдывать питание и дорогу.

Если он всё–таки будет взят, не надо думать, что испытания позади.

Потому что на Онеге то же самое, только в сто раз сильнее, а ещё он не сможет уйти домой. На Онеге нет ни режима, ни официальных правил поведения. Он должен сам чувствовать, сам вписываться и сам ориентироваться.

Если он говорит «мне плохо», все радостно объясняют, что это терапия.

Волшебное слово: терапия.

— Плохо, много народу, шумно, тяжело.

— Зато как терапевтично!

Если в его поведении что–то не нравится, никто прямо об этом не скажет. В лучшем случае его мягко вытеснят.

То есть если он решит уйти, его удерживать не будут, а потом опять–таки понимающе переглянутся. Всё связано. С самого начала было ясно, что он у нас не жилец. Всё связано.

Если он заболел — это реакция.

Если он опоздал — это сопротивление терапии.

Если он вписался в коллектив — значит, он сам аутист.