Окнами на Сретенку - [78]

Она поморщила лоб: «Не знаю. Тут линии с номерами да проспекты — Большой, Средний… спроси у кондуктора».

Трамвай к тому времени уже почти опустел, и я подошла к кондукторше. Ни о какой Съездовской она тоже не слышала и посоветовала мне «сойти на следующей» и лучше спросить у людей, «если ты уверена, что это на Васильевском».

На остановке, где я вышла, никого не было. Я увидела вывеску на противоположной стороне улицы и прочла на ней: 1-я линия.

Улица называлась Первой линией. По ней брел старичок, и я обратилась теперь к нему со своим вечным вопросом.

«Тут Первая линия, — услышала я от него. — Пойдите вон дальше по Среднему, там будет Вторая линия, и Третья, и много еще. А такой улицы, как вы говорите, не слыхал».

Я двинулась дальше, как он посоветовал, по Среднему проспекту. Прошла несколько кварталов и читала вывески: Третья линия, Пятая, Седьмая, Девятая. Народу в это морозное новогоднее утро на улицах почти не было. Наугад я свернула по одной из этих бесконечных линий вправо и вскоре попала в какое-то совсем пустынное место, где даже снег не был счищен. Мороз крепчал и въедался в лицо сыроватой голубой дымкой. Я прикрыла нос меховым обшлагом рукава и шла все дальше и дальше, уже в каком-то отчаянии. Немногие дворничихи, которых я спрашивала, смотрели на меня как на дурочку: «Нет тут такой улицы».

Совершенно замерзшая, я повернула обратно уже почти бегом и оказалась наконец на той улице, где вышла из трамвая. Без всякой надежды на ответ я машинально спросила у одного дяденьки, где Съездовская улица.

— Да вы на ней же и стоите, — весело сказал он и стал хлопать своими кожаными рукавицами — наверное, тоже замерз.

— Нет, это же Первая линия, — сказала я обиженно. Я думала, он разыгрывает меня.

— Это на той стороне Первая. А на этой — Съездовская. Бывшая Кадетская.

Я поблагодарила его, но все еще сомневалась, не шутит ли он: как это, у каждой стороны улицы свое название? Но действительно прочла чуть подальше на одном из домов: «Съездовская линия». Я даже вслух засмеялась: подумать только, ведь я на этой самой улице и сошла с трамвая! А название прочла на противоположной стороне.

Дом № 31 тоже оказался совсем близко! Я вошла в парадное и стала подниматься по лестнице, но там было так темно, что невозможно было разобрать ни одного номера квартиры, сколько я ни водила носом по дверям и как широко ни открывала глаза в надежде привыкнуть к темноте. Осторожно ступая, я спустилась обратно вниз и вышла на улицу. И тут впервые меня охватила тревога: почему, собственно, меня никто не встретил, не случилось ли чего?

Я дошла до конца дома. Другой фасад его выходил на набережную широкой реки. Невы? Но вроде бы Нева должна быть с другой стороны, через нее же переехал мой трамвай? Там были чугунные ворота, и я вышла во двор дома. Я сразу увидела женщину с помойным ведром, и, когда спросила, где 25-я квартира, она внимательно посмотрела на меня: «Вы не к Леви ли идете?» — «Да, к Леви». — «Из Москвы! Племянница! Да? Господи, идите же скорее со мной, вот у меня и ключ от их комнаты, Зинаида Львовна оставила, если вдруг вы придете. Они ведь так беспокоились, пошли искать вас…»

Мы поднялись по узкой черной лестнице на третий этаж.

Как я была счастлива, что я наконец «нашлась». И все-таки, почему тетя с дядей искали меня сейчас? Значит, утром не встречали? Почему?

Соседка дала мне ключ, показала дверь, и вот я вошла в большую, незнакомую мне комнату — одна. Странное было чувство.

В комнате стоял полумрак, несмотря на то что в ней было два больших окна. Вся середина этой большой комнаты, почти залы, была свободна, и серые прямоугольники окон отражались в гладко натертом паркете. Я сняла боты и сразу чуть не поскользнулась. В углу у окна на странном старинном письменном столе с гнутыми высокими ножками стояла большая елка. Она была совсем щуплая, но настолько обильно обвешана мишурой, золотым дождем и пестрыми игрушками, что веток не было видно. Я выглянула в окно: оно выходило на Съездовскую (то бишь, точнее, наверное, сказать — на Первую линию), перед ним стояло покрытое инеем большое дерево, внизу прогрохотал трамвай.

Я нашла, где розетка репродуктора, и включила его. Зажечь свет я почему-то постеснялась. Усевшись в громадное кресло с высокой спинкой, я закрыла глаза и стала слушать. Незнакомый голос диктора сказал: «Передаем концерт детской самодеятельности. Пионеры Тосненской неполной средней школы исполняют… Пионеры школы № 1 города Ораниенбаума поют…» Ораниенбаум. Тосненская. Какие новые слова. Будто я приехала в другую страну. Хорошо… Я подошла к часам на комоде. Они показывали пять минут четвертого. Неужели я так долго проблуждала? А с другой стороны, почему так рано сгущаются сумерки?

Меня снова охватила тревога за тетю Зину. Где они пропадают?

Я опять села в кресло и еще, наверное, больше получаса слушала радио, но уже невнимательно. Может быть, мне лучше съездить на вокзал и поискать там своих тетю с дядей? Может быть, они ждут другой поезд?

В комнате было уже совсем темно, и я сидела в каком-то оцепенении.

Вдруг щелкнул замок в коридоре, дверь в комнату отворилась настежь, влетел дядя Сережа, зажег свет и, увидев меня, так же стремглав выбежал обратно, даже не поздоровавшись со мной. Я ничего не поняла и выбежала за ним. Он стоял на площадке лестницы, махал руками, как мельница, и, задыхаясь, кричал вниз: