Окнами на Сретенку - [140]

Я в те дни чувствовала себя настолько остро несчастной, что у меня появилась потребность что-то писать, рисовать. Я вырезала из тонкой бумаги разные ажурные коврики, и это занятие меня несколько отвлекало.

Однажды я увидела нечто такое странное, что об этом стоит рассказать.

Еще в марте мне снился сон, что я приехала в Зубцов и никак не могу найти правильную дорогу в Берниково. Я иду вдоль Волги и вижу: вместо Пищалина и нашей деревни над крутым берегом возвышаются какие-то железные башни, а вокруг них — деревянные бараки. И вот я блуждаю среди этих бараков, вижу незнакомых людей и начинаю понимать — здесь теперь добывают уголь (хотя железные сооружения были больше похожи на нефтяные вышки). Я тогда забыла этот сон. Каково же было мое удивление, когда, расставшись со своим попутчиком и пройдя еще метров двести, я подняла голову и увидела наверху нефтяную вышку из своего сна! Правда, там была только одна. Я поднялась немного выше — около вышки стояли два барака. Мой сон! Еще более странное чувство появилось, когда Екатерина Егоровна рассказала мне, что именно в марте приезжали геологи, стали бурить около Пищалина и нашли нефть! Геологи еще не уехали. Правда, женщина, квартировавшая у моей хозяйки, позже сказала мне, что нефть тут вряд ли будут добывать — это было бы неэкономично, потому что залегала она очень уж глубоко.

Отдыха у меня настоящего в ту неделю не получилось. Стояла какая-то странная погода — утром ясно, потом набегают тучи и весь день льет скучный мелкий дождь, и только вечером небо снова проясняется и виден хороший желтый закат. Так было каждый день.

Женщина-геолог была заядлой рыбачкой. У нее была лишняя удочка, и она звала меня с собой ловить рыбу. Она никогда не сидела на месте, закинет удочку, постоит минут пять — поймает ли, не поймает рыбку — и бежит дальше вдоль берега на новое место. Она сама насаживала мне хороших червячков, и я вставала рядом с ней, но всякий раз у нее клевало, у меня нет. Так я и не поймала ни единой рыбешки!

Когда я уезжала, Екатерина Егоровна дала мне в дорогу яичек, моркови и немного творогу Она проводила меня до Зубцова и по дороге рассказывала о похождениях из своей молодости. Я была благодарна, что она отвлекает меня, потому что на душе у меня по-прежнему было нерадостно.

Надо сказать, что ко мне с большим участием отнеслась Таня Барышникова. Другие девочки тоже иногда заходили — например, Оля с Лерой (с довольно бестактным вопросом: «А правду говорят, что тебя уволили, потому что ты еврейка?»). Потом придумали, чтобы я платно позанималась с ними немецким языком, так как всех заставляли сдавать кандидатский минимум, куда входил второй язык[72]. Также прислали мне, уже в начале сентября, «ученика», который заплатил вперед 200 рублей и больше не появлялся. Я только позже поняла, что таким образом они заставили меня принять от них хоть какую-то денежную помощь.

В конце августа мои подружки сообщили мне, что на нашу кафедру принято двенадцать молодых преподавательниц. Кто-то посоветовал мне обратиться в Конфликтную комиссию месткома; там было взялись за мое дело очень энергично, но ничего не могли сделать, все опять из-за того, что меня уволил не директор, а министерство. Помню, как я пришла по этим делам в начале сентября в институт, как я стою на кафедре возле стола лаборантки и вижу вокруг себя все эти незнакомые молодые лица. Все их уже знают по именам, переговариваются о каких-то делах, мне уже непонятных и от меня далеких. Я стою в стороне как отвергнутая, изгнанная из рая. Конечно, ко мне подходили знакомые, расспрашивали: «Ну как у тебя дела?» или «Ты снова к нам вернулась?» Качали головой и — «прости, некогда, сейчас звонок» — убегали на уроки. После этого несколько лет меня мучил время от времени сон: в каком-то дворце, или на улице в незнакомом городе, или в каком-то саду происходит праздник. Я вижу много радостных людей, все куда-то спешат, все что-то знают, и только я как бы в стороне, хочу быть вместе с ними, хочу узнать, что за праздник, куда все идут, и некого спросить…

После неудачи в Конфликтной комиссии мне посоветовали подать в суд в ВЦСПС. Три часа я выстояла в Доме Союзов (вход сзади) в очереди на прием к юристу. Юрист оказалась очень внимательной и толковой женщиной: «Вас уволили без всякой причины и не по сокращению штата, на ваше место взяли новых работников. Это совершенно ясное дело, и оно может быть решено только в вашу пользу!» Она объяснила, как составить заявление, и велела принести его через два дня. Но через два дня вместо нее принимал какой-то мужчина (в очереди жалели — Лидию Безрук перевели в другой отдел), он прочитал мое заявление и вернул его мне: ВЦСПС не вправе судиться с министерством. Министерство подчиняется только Верховному Суду РСФСР, туда и следует обратиться.

Но у меня на это уже не было сил. Я больше никуда не ходила.

Между тем надо было как-то зарабатывать на жизнь. А устроиться куда-нибудь самой было невозможно. Преподавателей языков, да и вообще гуманитариев, в Москве было намного больше, чем нужно. По рекомендации Юры Клочкова я наведалась в медицинский институт и даже на курсы медсестер, где якобы нужны были преподаватели — правда, с немецким языком, — но это оказалось неверным. Женя Хазанов из бенгальской группы посоветовал мне попробовать пойти на радио, где он сам работал, сказал мне, к кому обратиться, но и там уже не было нужды в переводчиках. Одна знакомая Юлиной мамы порекомендовала меня в какое-то военное учреждение, расположенное в Левшинском переулке. Там мне дали перевести небольшой текст, похвалили за скорость, потом пожилой улыбчивый начальник в большом чине повел меня в свой кабинет. «Прежде чем я вам принесу из отдела кадров анкету, — сказал он, — мне хотелось бы побеседовать с вами. У вас есть какие-нибудь минусы в анкетных данных?» «У меня мама немка», — сказала я. Он улыбнулся: «В этом нет еще ничего страшного. А у вас, извините, какая национальность?» Я сказала. Он взял обе мои руки в свои и сказал: «Милая девушка, не подумайте обо мне плохо, я совсем тут ни при чем… Но сейчас время такое, вы, наверное, сами слышали, — отдел кадров вас не пропустит, и не мучьте себя, не надо даже заполнять анкету. Это все очень грустно, но это так, и я ничего не могу сделать…» Действительно, это было очень грустно.