Окнами на Сретенку - [131]

Иногда на закате мы усаживались на завалинке, и Дан тихо читал нам стихи из своего неопубликованного сборника «На задворках жизни». Стихи были хорошие, умные и — горькие. «Почему вы их не напечатаете?» «Не возьмут. Вот это напечатают, и денег я получу немало, — и он с иронией начал долдонить отвратительные вирши. — Это отрывок из кантаты «Урожай». Пишу на заказ, вместе с композитором Триодиным, скоро надо сдать». Действительно, Дан с свешивающейся из угла рта папиросой часами сидел рядом с мужем нашей хозяйки под березой и стучал на машинке. «Умный мужик этот дядька, с ним интересно беседовать, — говорил Дан, — но он долго не проживет и знает это. И Катерина ваша очень умная женщина. Говорю ей: вот, на кулаков батрачили, а теперь ты в колхозе бригадиршей, ведь здорово это, у тебя, наверное, чувство — все теперь мое, все поля и скотина. А она только рукой махнула: что вы, говорит, нам, крестьянам, все едино, что царь, что помещик, что колхоз да коммунизм, нет нам разницы, что на тех, что на этих — работай да работай, что капиталистам лен трепать, что колхозу; тяжелый труд, и ничего мы за это не имеем. Это, говорит, только вам, городским, интерес есть в политике».

Вместе с пищалинскими дачниками мы затеяли устроить шашлык с шурпой. Все начали готовить с вечера: замочили мясо в маринаде, долго выбирали место для костра. На следующий день с утра все возились — кто варил и жарил, кто стелил скатерти снизу под кустами и носил посуду День был теплый, несколько душный, и с утра небо было затянуто белой пеленой. Вид неба мало кого тревожил, но только мы съели первые ложки шурпы, как вдруг закапал дождь и быстро разошелся до настоящего ливня. Посуду покидали в скатерти и одеяла, все взялись за их концы и начали спешно карабкаться наверх. Яша нечаянно отпустил свой конец, и миски с шашлыком выкатились в мокрую траву.

Дома все прежде всего сняли с себя мокрую одежду; потом съели что осталось от шашлыка. Жоре Арсанису переодеть было нечего; он остался в трусах и вскоре начал всех развлекать. Схватил подушку, надел ее на голову в профиль: «Наполеон I!» Повернул ее на девяносто градусов: «Фридрих II!» Притом он принимал соответствующие позы. Затем выпросил у кого-то из женщин желтый сарафан, надел его, а голову кокетливо повязал пестрой косынкой с бантом впереди.

Дождь к тому времени кончился, выглянуло солнце, и на дороге показалась группа зубцовских девчат, они шли из малинника с полными корзиночками и бидонами, очевидно, переждав дождь где-нибудь под деревом или в избе. Увидев их, Жора одним прыжком выскочил из окна, перемахнул через заборчик и, вопя фальцетом: «Девьки-и-и! Подождите меня!» — ринулся за этими девчатами. Раздался дикий визг, девушки побросали свои корзинки с ягодами и бросились врассыпную, а мы держались за животы от смеха. Жора был смуглый, носатый, из-под желтого сарафана торчали длинные костлявые волосатые загорелые ноги, все это в сочетании с пестрой косыночкой на голове выглядело невообразимо комично и абсурдно.

Еще запомнился день рождения Наташи, 24 июля. В подарок ей Майя испекла два пирога: один с малиной, другой с хамсой. Большое количество соленых рыбок наподобие килек принес из очередного похода в зубцовский магазин Яша. Рыбки были горьковатые, мутные на вид и почти несъедобные, но мы повтыкали их в пирог вместо свечек — 24 штуки, с цветочками кашки в мордах, а в середину воткнули еще одну, размером покрупнее, и уж той положили в рот красный цветок бальзамина. Кроме этого, мы общими усилиями с Майей и Анной Моисеевной сочинили целую поэму, в которой опять же фигурировала хамса. Пир у Наташи выдался на славу.

В середине августа ко мне приехала дня на три мама — ее привез Яша, часто по делам бывавший в Москве. Мама получила большое удовольствие от собирания малины — это было ее любимое занятие вообще, а такого количества ягод, и притом рядом с домом (она ходила с утра пораньше в Пищалинский овраг), она в жизни не видела. Все три дня она только и делала что пропадала в малинниках. Обратно ехали с Яшиными племянниками, билетов в зубцовской кассе не было, и мы сели без билета в поезд дальнего следования. Все устроил Дан — он был так неотразим, что обе проводницы сразу влюбились в него. По его просьбе они уступили нам свое купе, и мы хорошо выспались, а сам Дан всю ночь балагурил с этими девушками в маленьком закуточке, где хранилось постельное белье. Он научил их играть в покер, рассказывал анекдоты, и они были счастливы.

Еще через несколько дней мы поехали навестить тетю Зину и вместе с Анной Моисеевной отправились в Ленинград. У тети Зины в комнате ничего не изменилось, только украли во время войны ширму с гобеленом. Сама тетя Зина выглядела больной и измученной; в этот приезд мы мало пообщались с ней…

Возвращаясь к берниковским делам — в конце августа муж Екатерины Егоровны умер в больнице, и девочки стали ей в тягость. Маню отправили к дальней родственнице в Калинин, учиться в ремесленном училище, а гундосую Нюшку Майя с Яшей решили взять к себе домработницей. Нюшка никогда раньше не бывала в Москве, да и вообще в большом городе, и ее поразило то, что все-все вокруг каменное, даже земли не видно. Надеясь со временем научить Нюшку готовить, Майя перед уходом на работу давала ей кое-какие задания по хозяйству: купить хлеба, почистить картошку, помыть посуду. Однако Нюшка, как правило, заданий этих не выполняла, ссылаясь на плохую память. Она сидела дома, листала журналы с картинками или спала и съедала большие количества сливочного масла, которого раньше никогда не видела. Поучать и ругать ее было бесполезно — она выслушивала все с олимпийским спокойствием, будто не с ней разговаривали. За месяц она располнела так, что ее было не узнать. Отчаявшись чего-либо от нее добиться, Майя отправила ее обратно в деревню. Она так и осталась жить при Екатерине Егоровне; та умела заставить ее работать, и Нюшке у нее жилось несладко.