Окнами на Сретенку - [117]

Наташа очень нервничала, но свадьба прошла неплохо. Тогда все было менее торжественно, чем сейчас, никаких белых нарядов для невесты или украшенных машин. Пошли в загс, расписались, потом дома ужин. Стол был накрыт у соседки в ее более просторной комнате; гостей было человек двадцать. Оказалось, что у Наташи подружек еще больше, чем я знала, и мне, конечно, показалось, что и она, и ее мама больше обращаются к тем девочкам, и опять меня терзала глупая ревность. Сам Вася оказался приятнее, чем я ожидала, не очень, видно, умен, но держался он скромно и не спускал влюбленных глаз с Наташи. Разве можно было ее не любить…

В 1945 году нам с мамой жилось уже не голодно. Тому было две причины. Во-первых, мне через деканат порекомендовали двух девятиклассниц для частных уроков. Девочки жили недалеко, на Кировской, и ходили ко мне два раза в неделю. За урок они платили 15 рублей, и это было большим подспорьем: можно было покупать продукты на рынке или в магазинах по высокой цене, без карточек. Во-вторых, в доме у нас появилась мука, и мама иногда пекла из нее кексы и фруктовые пироги. Вот как появилась мука. Осенью 1944 года одна знакомая Анастасии Павловны подговорила маму поехать вместе куда-нибудь подальше от Москвы и выменять на вещи муку. Это было очень рискованное предприятие — от Москвы отъехать дальше 100 км можно было только по специальным пропускам, и, если бы маму схватили, да еще увидели бы по паспорту, что она немка, Бог знает, чем бы это могло закончиться. Трое суток мамы не было, и понятно, как я все это время беспокоилась. Но все обошлось благополучно: мамина спутница была женщина боевая, даже нахальная, и они везде проскочили. Мама, конечно, не раскрывала рта; переговоры с патрулями вела только та женщина, и так они на попутных машинах от Наро-Фоминска добрались до Ельни. Мама потом рассказывала о страшных разрушениях и пепелищах, которые они видели вокруг. Ночевали у крестьян, и мама боялась, что ее убьют, когда узнают, что она немка. Но ничего подобного не произошло, ее еще и пожалели: «Чего ж теперь, ведь тоже люди, не все как Гитлер». Обратно обе женщины ехали совсем нелегально — в теплушке, вместе с солдатами, спрятавшими их под сеном и одеялами. Никогда в жизни мама не переживала еще подобных приключений, но приехала она веселая и торжествующая: выменяла папино зимнее пальто на большой мешок муки!

Кошка Софокла

У Пастуховых была в то время кошка, тигровая пушистая красавица. Кошки, а также, конечно, и собаки, к тому времени в Москве почти перевелись и были большой редкостью: никто их не мог во время войны прокормить. Но в эту весну желающих завести у себя зверушку было много, поэтому на будущих детей пастуховской кошки выстроилась целая очередь, и меня записали в первую четверку. Котята появились в начале апреля. Я как-то упустила этот момент, и, когда меня позвали, трех хорошеньких уже разобрали и мне достался самый дохленький, с очень смешным и жалким хвостом (это была единственная часть его тельца, где шерсть была длинная, как у его матери, но волосики были редкие, словно кто-то этот хвост общипал). Сначала мы думали, что это кот, и я назвала его Радамесом, потом оказалось — кошечка, и мне захотелось дать ей греческое имя — Андромаха. Клитемнестрочка. И вдруг придумалось нелепое Софоклочка, да так и пристало к ней. Хорошенькая мордочка, несколько облезлый вид и необычное имя нравились всем знакомым, причем имя запомнилось так надолго, что меня еще через тридцать лет спрашивали: «Помнишь еще вашу кошечку Софоклу?» А Софокла сразу поняла, что может делать у нас в доме что хочет. Например, если лень дойти до кухни в песок, сходить ночью в стеклянную ванночку на моем письменном столе, где лежали карандаши. Спала она только со мной. Утром, бывало, потягивается, бесцеремонно уперев все четыре лапы мне в бок, и смотрит на меня, прищурившись и с выражением легкого презрения. Между прочим, она так и осталась кошечкой небольшой, хрупкого сложения.

Позже она стала меня ревновать к студенческим тетрадям, которые я поправляла, как ей казалось, слишком долго. Возьмет и рассядется на раскрытой тетрадке, да еще нарочно так широко, что всю страницу собой закроет. Я ее, конечно, сгоняла. Тогда она долго искала себе местечка около меня на стуле и, наконец, забиралась ко мне на плечо. Там она топталась некоторое время, потом осторожно трогала лапой мою макушку, как бы разведывая, и садилась мне на голову. А я сидела не шевелясь, боясь, как бы она не соскользнула и не поцарапала мне лицо. Разумеется, ее можно было снять руками, но покоя она все равно не дала бы.

К чести Софоклы надо сказать, что она была прекрасной охотницей. Еще будучи совсем маленьким котенком, когда и зубов-то у нее было всего четыре клычка, она поймала мышку — совсем маленькую, себе под стать. Она крепко держала ее своими клычками, так что торчали только задние лапки мышки да хвост ниточкой. Не в силах раскусить добычу, она мотала ее из стороны в сторону и сердито рычала, когда я поставила рядом с ней ногу и просила: «Ну поделись со мной-то!»

Софокла прожила с нами четыре с половиной года, принося нам один-два раза в год от двух до четырех котят. Когда она погибла, мы с мамой плакали и долго не могли ее забыть.