Окнами на Сретенку - [114]

Она расхохоталась и долго не могла продолжать говорить, а я смотрела на нее в недоумении. «Ты знаешь такую Лялю Б.?» Я раскрыла рот от удивления. Лелю! Лялю! Боже мой, она все эти годы не переставала жить где-то у меня в глубине сознания. Вращается теперь, думала я, наверное, в высшем обществе; отец, должно быть, уже академик… Год назад, стоя в очереди в институтской столовой, я обратила внимание на промелькнувшее передо мной лицо: как похоже на Лелино! Я чуть было не окликнула ее, но удержалась — вряд ли это была она, да если чудом и была, должно быть, давно забыла меня, ведь восемь лет прошло, мы тогда были совсем детьми. Вскоре после этого в стенгазете подготовительных курсов мне бросилась в глаза подпись под стихотворением: «Е. Б.». «Е»? В детстве я никогда не задумывалась о том, каково ее полное имя, она была просто Леля. А теперь вдруг Ирин вопрос.

— Да, у меня была такая подружка, мы вместе учились с ней во втором и третьем классе, и я ее очень любила. Разве ты в те времена ни разу не встречала ее у меня?

— Никогда. Расскажи о ней.

— Они жили в Гагаринском переулке, в отдельной квартире, у нее еще были сестра и маленький братишка. Отец ее был известный профессор. У них была дача была в Софрине…

— Ну хватит, — остановила меня Ира. — Так вот, тебе привет от нее! — Она снова начала смеяться. — Тысяча и одна ночь! Теперь послушай, как я встретила эту твою Лялю Б.! Со мной в группе учится некая Рита, она не москвичка и снимает сейчас комнатку в Гагаринском. Я часто хожу к ней, и мы занимаемся вместе, и я долго не видела жильцов этой квартиры…

Оказалось, что в 1937 году летом неожиданно арестовали отца Лели — через неделю после того, как его выдвинули в члены-корреспонденты Академии наук. Его не расстреляли, но отправили в лагерь под Воркуту. В виде особой милости ему там дали возможность в примитивной лаборатории заниматься научной работой. Благополучие семьи Б. сразу рухнуло, дачу у них отобрали. Около 1940 года Ивану Б. лагерь заменили поселением в Красноярске: слишком нужный он был человек, чтобы совсем погубить его. Лелина мама с сыном переехала к нему, и на некоторое время Леля с сестрой Ирой остались на Гагаринском одни. Обе девочки тяжело переживали случившееся с отцом. Зинаида Ивановна мне позже рассказала об одном эпизоде из Ириной жизни. Эта девочка еще с первых классов школы была активной общественницей, а в 1938 году ее выбрали секретарем комитета комсомола школы. И вдруг за ней вечером приехала машина, и Иру куда-то увезли. Вернулась она домой только через сутки, бледная и дрожащая, и никто не мог добиться от нее ни слова — красивая гордая девочка повалилась на кровать, повернулась к стене и только произнесла сквозь зубы: «Мама, ни о чем меня не спрашивай!» Много позже узнала мать о том, что происходило в те ночь и день. На Иру начали кричать за то, что она «продолжала руководить комсомольцами и смела скрывать, что она дочь врага народа». «Мой отец не враг народа!» — кричала Ира. Ее ударили по щеке и долго еще оскорбляли, потом потребовали, чтобы она положила на стол свой комсомольский билет. Ира не хотела его отдавать, продолжала твердить, что и отец ее, и она не совершили ничего преступного. Но в конце концов она швырнула свой билет под ноги мучителям, и тогда ее отпустили. Окончив в 1941 году школу, Ира уехала на Урал, поступила там на геологический факультет и вышла замуж за своего однокурсника Юру М. В Москву она вернулась уже после войны.

Судьба Лели сложилась иначе. Еще в 1938 году, живя на даче в Истре, она сошлась — конечно, тайком от матери — с одним шофером. «Красивый был парень, — вспоминала она позже. — Як нему ночью вылезала в окно, чтобы мама не услыхала. А когда мы съезжали с дачи, он провожал меня с гармошкой и плакал!» Мать уезжала навестить мужа под Воркуту, а Леля почти не занималась в школе и много времени проводила с компанией танцоров из Большего театра, ездила с ними в дом отдыха на юге. Спортом она занималась более усиленно, чем науками, и даже заняла первое место в районе по скоростному бегу на коньках. В 1940 году она вовсе бросила школу и вышла замуж за одного танцора, который страстно ее любил и сочинял в честь нее музыку. У Лели родился сын Сашенька. Вскоре началась война, бомбежки. Во время одной из них Леля отнесла Сашу в надежное убежище под большим каменным домом, а сама укрылась в траншее у себя во дворе. Бомба упала в каменный дом, не повредив никого из сидевших в траншее. Сашенька погиб, Леля похоронила его на кладбище в Софрине, а сама после этого потрясения попала в психиатрическую лечебницу. Оттуда она через три месяца убежала, после того как однажды ночью увидела свою соседку по палате сидящей на ее кровати с бритвенным лезвием в руке. Некоторое время Леля проработала регистратором в поликлинике ЦКБУ, где когда-то работала ее мама, с балетмейстером она развелась. Какое-то время она действительно училась у нас на подготовительном отделении французскому языку (как ее взяли туда, непонятно, ведь она окончила только восемь полных классов школы!), но надо было зарабатывать и получить рабочую карточку. Она бросила институт и окончила курсы шоферов. С одной стороны, она опустилась очень низко, с другой — продолжала встречаться с очень интеллигентными людьми, начала сама писать неплохие стихи. Одно стихотворение она отнесла в редакцию «Московского рабочего». Там сказали, что стихи хорошие, но усомнились, она ли это написала. И литературный редактор поставил на стол перед Лелей вазу с мимозами, предложив ей сочинить стихи про эти мимозы, пока он минут на двадцать выйдет. Леля к его возвращению уже настрочила две страницы, и редактору понравилось. «Правда, несколько смахивает на Ахматову, что ли…» — сказал он. И Лелино стихотворение было напечатано в газете.