И при этом смех был у него только в глазах, а потом он опять рассмеялся, и я испугалась и сразу спросила себя: «А не богохульствует ли он?» Я снова посмотрела ему в глаза, и испуг мой исчез, хотя смятение оставалось… Но он уже заговорил с отцом и расспрашивал его о ценах на бычью, телячью и козью кожу, как будто они с отцом люди равные, невзирая на то, что от отца, как бы старательно он ни парился, от него всегда пахнет потом и дубильней, а от Михеля — дворцами королей… Тут госпожа Шрамм велела своей служанке принести кларет и сама обносила гостей вином в маленьких серебряных бокалах, после чего угощала сластями, и тогда господин Шрамм предложил гостям сесть, потому что уже все успели поздравить Михеля с возвращением (и только я, как ни странно, не сделала этого…). И когда все сели, хозяин обратился к прибывшему издалека гостю и попросил его рассказать о событиях, случившихся в тех далеких странах, и об испытаниях, которые ему довелось пережить. Сначала он рассказывал о годах учения, а господа члены магистрата задавали ему вопросы, и то, что он говорил, в общем-то не было особенно интересно. Я сидела за Риссенберхами, и веснушчатая шея Хедвиг маячила перед моим лицом. Мне казалось, что, рассказывая, он все время наблюдал за Хедвиг, и мне это было неприятно. Но вдруг он отодвинул свой стул от окна вправо и стал открыто через плечо Хедвиг смотреть на меня, и я так вспыхнула, что даже не знаю, о чем он в это время говорил. Спрятавшись за Хедвиг, я немного пришла в себя и стала слушать: он рассказывал о своем учителе Мемлинге и о том, что теперь, после его смерти, о нем говорят, будто в молодости он был ландскнехтом и непристойно себя вел… А я про себя подумала:
Дай бог, чтобы ты — ученик этого Мемлинга — сам был пристойным человеком, потому что по твоему лицу, каков ты сам, понять нельзя. И тут господин Хеннипшпиннер сказал, что у него в городе Брюгге есть родственники, и что Мемлинг в молодости был ранен в одном сражении и его вылечили в Брюгге в госпитале святого Иоанна, и что благодаря монахам он стал учиться живописи и самые знаменитые свои картины делал для госпиталя. Михель в ответ рассмеялся, сверкнул своими белыми зубами, посмотрел на всех и сказал: «Да, так сейчас говорят, но сам Мемлинг никогда этого не рассказывал. Так что, с разрешения достопочтенного господина Хеннипшпиннера, — говоря это он отвесил тому легкий поклон, — я позволю себе считать эту историю пустой болтовней монахов». Я ужасно испугалась, что скажет на это господин Хеннипшпиннер, потому что хорошо представляла себе, как может ответить член магистрата художнику, когда тот при всем народе его слова называет пустой болтовней. Но что оставалось сказать члену магистрата, если сей бесстыжий художник писал портреты трех королей, этого, наверно, не знал и сам господин Хеннипшпиннер. Так он ничего и не вымолвил, а Михель стал рассказывать дальше о своей жизни у кастильской королевы Изабеллы, и это было ужасно интересно, так что я все слушала и слушала, и — прости меня, дева Мария, — только потом мне пришло в голову, что, когда он рассказывал обо всех этих придворных помолвках и свадьбах, я смотрела ему прямо в рот, а он мне — прямо в глаза… Имена королей и королев, принцесс и принцев сыпались как из рога изобилия, все время только и слышно было: один Хуан с Маргаритой, другой Хуан с Изабеллой, и дон Фернандо, и донна Хуана и все, что было на них и вокруг них, когда он их писал, и о том, как их сватали и как венчали, один бог знает какие епископы и в каких соборах. Дева Мария, никогда в жизни я ничего похожего раньше не слышала… А если нечто подобное и доходило до моих ушей, то, во всяком случае, не из уст человека, который все это сам видел. И который умел бы об этом так рассказывать, что все эти короли со своими супругами, их дети и их министры стояли перед моими глазами. И я видела правителей и людей. И об этой самой Изабелле Кастильской, высокопоставленной своей госпоже, он сказал несколько цветистых фраз, из которых я все-таки поняла, что в букете цветов были шипы. И о короле Фернандо он сказал (это я помню), что этот король велик во всех отношениях, но плохого в нем больше, чем хорошего…
И потом господин Виттекоп спросил, знает ли Михель что-нибудь об открытии этой самой Индии, которое, как говорят, произошло, когда королем Испании был Фердинанд, и я уже больше нисколечко не удивилась, когда Михель в ответ просто кивнул головой, как будто подтвердил само собой разумеющуюся вещь.
Потом он рассказал, как много лет назад однажды вечером он делал в каком-то военном лагере наброски[12] для портрета королевы (при свечах и, кажется, это было где-то в палатке), когда несколько человек из ее свиты привели туда какого-то итальянского искателя приключений. И как тот упал перед королевой на колени и без конца говорил о благословенной стране счастья и золота, которая лежит будто бы где-то на западе за большим морем… И потом я долго ничего не слышала, потому что наступил час, когда на Тоомпеа и в нижний город возвращается стадо и проходит как раз под окнами Шрамма. И коровы, и быки, и телки все вместе долго топотали копытами, протяжно ревели и мычали, и пастухи в этой сутолоке вдобавок еще хлопали бичами по воротам и окликали хозяек, которые не вышли встретить свою скотину, а те хозяйки, которые уже встретили, приглашали своих животных войти во двор и уговаривали их, и ворота скрипели и стучали, — дева Мария, ты ведь знаешь, какая кутерьма бывает каждый вечер весной и летом со дня выгона скота на пастбище до самого снега, — а я сидела ближе всех к окну и дальше всех от Михеля, и когда его голос снова стал слышен, земли эти были уже открыты и этот искатель приключений стал вице-королем вместо испанского монарха, по приказу которого он был потом свергнут, закован в цепи и снова освобожден, и осыпан громкими обещаниями, и оставлен больным умирать… И еще Михель рассказывал о странах, открытых этим человеком. И о всяких товарах, и о рабах, которых теперь с каждым годом все больше привозят в Испанию. Но я слушала об этом вполуха и ни разу больше не взглянула на Михеля. Дева Мария, ты ведь знаешь, что я весь вечер не сводила с него глаз, а тут, спрятавшись за Хедвиг, я закрыла глаза и увидела этою удивительного итальянца именно таким, каким его несколько раз видел Михель, когда тот в первый, и во второй, и в третий раз отправлялся в путь, и каждый раз, когда он возвращался, а в последний раз — со следами оков на запястьях. Он упорно стоял перед моими глазами
