Океан. Выпуск одиннадцатый - [7]

Вспоминается моя первая вахта впередсмотрящим. Два часа нужно было пролежать на срезе форштевня, наблюдая за поверхностью моря по курсу катера. Задача — обнаружить, если она окажется на пути, плавающую мину и как можно быстрее доложить об этом командиру.

Пропустишь — гибель кораблю и смерть всему экипажу. Закрывать глаза нельзя ни на секунду.

В тот раз я потерял счет времени. Но выдержал испытание на прочность — от злости на море, на погоду и, конечно же, от чувства ответственности.

Еще не успев привязаться к кнехту, я уже был окачен холодной водой с ног до головы. Но это было лишь начало. Вода еще не обожгла, не ужалила колючими иглами тело, разогретое теплом машинного отделения. Вскоре она все-таки нашла лазейки в прочной одежде. От морской соли стали слезиться глаза. В конце вахты я уже ничего не слышал, ни о чем не думал и ничего не видел, кроме участка пляшущих передо мной волн. «Увидеть мину как можно дальше от катера, — только одна эта мысль жила во мне. — Как можно дальше…»

К счастью, мина нам тогда не повстречалась. Окончилось время вахты, и застучал топорик, вырубая изо льда мой примерзший накрепко бушлат. Пришла смена! На душе стало радостно — выдержал! В ледяном панцире смерзшегося капкового бушлата и ватных сосульках-брюках двигаться самостоятельно было невозможно. Обычно в таких случаях матросов обвязывали бросательным концом и подтягивали к люку машинного отделения. Так и меня «повезли». На ходу мельком посмотрел на командира. Он стоял в люке рубки — неизменное место командира в походе и в бою. Из разреза опущенного подшлемника глядели строгие, внимательные глаза. Два часа он смотрел вместе со мною по курсу, видел меня и знал, каково мне там, на носу, под ударами волн. Очень хорошо знал, так как сам был тоже мокр — соленая водяная россыпь доставала его и в рубке.

«Я-то сейчас отогреюсь, а ему еще стоять да стоять», — подумалось мне.

Командир ответил на мой взгляд молчаливым кивком головы.

— Живой? — шутливо спросили друзья в машинном отделении, приваливая меня к мотору. — Ничего, сейчас будем оттаивать.

Думал, после такой купели будет высокая температура. Но не заболел. Никто не заболел и из других членом команды, стоявших эту «мокрую» вахту.

За время службы на «БМО-519» мне пришлось участвовать во многих жарких схватках с врагом. Но особенно запомнился один бой с фашистскими самолетами. Произошел он 4 августа 1944 года. Тогда катера нашего дивизиона стояли рассредоточившись в небольшой и тихой бухте Гакково.

Наш корабль ошвартовался к бочке примерно посередине бухты. Командира вызвали в штаб дивизиона. На берегу по делам службы находились боцман, комендоры, один рулевой, акустик. За старшего оставался рулевой К. Ладик.

День был теплый, безветренный. Солнце щедро светило, над водой парили чайки. Казалось, война идет где-то далеко, а здесь только мир и покой.

Однако тишина оказалась обманчивой. Ровно в полдень со стороны моря донесся ровный, нарастающий гул моторов, в небе над горизонтом появились черные точки. На мачте берегового наблюдательного поста взвились два флага «твердо». По коду это означало: «Самолеты противника!»

Мгновенно заработали моторы катеров. Раздались первые выстрелы, навстречу быстро приближающимся вражеским самолетам полетели очереди трассирующих пуль и снарядов. Наш рулевой Ладик также объявил боевую тревогу и рванул обе рукоятки машинного телеграфа на сектор «Вперед, самый полный!». Мотористы Владимир Исаков и Анатолий Казаков включили муфты сцепления, и катер уверенно начал набирать скорость. Времени отдавать швартовый конец не было, и катер, сорвав бочку с якоря, потащил ее за собой.

Команда верхней палубы была уже на своих постах, у орудий и пулеметов. Расчет нашей пушки — наводчик Леонид Ясинский, заряжающий Григорий Максимов и я, подносчик снарядов, — открыл огонь по ближайшим самолетам.

Мы успели сделать лишь несколько выстрелов, как над катером метнулась тень «юнкерса» и справа у борта упали бомбы. Корабль качнуло, столбы воды от взрывов взметнулись вверх и тяжело обрушились на корму. Осколки со звоном ударили по борту, по щиту нашего орудия, по рубке и ходовому мостику. Взрывной волной меня кинуло на кранец первых выстрелов, в нос и рот ударило сладковато-тошнотворным запахом взрывчатки. Боли не почувствовал. «Жив! — мелькнула мысль. — Надо стрелять!.. Стрелять!..»

Но стрелять было некому. У орудия лицом вниз неподвижно лежал Ясинский. Рядом — Максимов с окровавленной головой. Опираясь на руки, он пытался подняться. Я рывком встал и бросился к нему, хотел помочь.

— Гриша… Гриша… Как же так? Встань, поднимись, Гриша! — умолял я его. — Надо встать… Надо стрелять…

Не поднялся Гриша. Один осколок попал ему в висок, другой пробил грудь чуть пониже сердца. Теряя последние силы, Максимов прошептал:

— Не надо, друг, оставь меня… Я не смогу… Иди… действуй сам…

Вокруг шел бой. По всей бухте рвались бомбы, гремели орудийные выстрелы, трещали пулеметные очереди. «А наша пушка молчит», — промелькнуло в сознании.

Не помню, как я оказался у орудия. Оно было не заряжено. Рванулся к кранцу, достал снаряд, зарядил. И взялся за наводку. Угол подъема ствола довел до угла пикирования ближайшего «юнкерса» и выстрелил. Раз… другой… третий… Работал изо всех сил. Секунда — вынут снаряд из кранца. Секунда — дослан в орудие. Еще секунда — выстрел… Стрелял молча, стиснув зубы, не видя ничего вокруг, кроме своей пушки и вражеских самолетов, понимая, что только эффективный заградительный огонь может сейчас спасти катер.