Океан. Выпуск 5 - [11]

Тем временем судно подошло к большому косяку, который ослепительно сверкал на солнце. Бурлящее, клокочущее пятно медленно перемещалось по застывшей глади удивительно спокойного океана. Данилыч весь напрягся, ушел в себя, словно охотник перед решающим выстрелом или командир ракетной установки за мгновение до команды «Огонь!».

— Отдать невод!

И снова, уже в который раз, я не смог не залюбоваться этим прекрасным, захватывающим зрелищем, когда по синей поверхности океана на твоих глазах выстеливается огромный овал из белых поплавков невода, обрамляющий стремительный косяк тунцов.

Некоторые специалисты, проработавшие много лет на лове скумбрии и других рыб, держащихся на глубине, пренебрежительно относятся к тунцовому промыслу: подумаешь, рыбалка, весь косяк на поверхности. — ума особого не надо. А сделать, круг около косяка вполне можно и медведя научить, не только штурмана. Вот на скумбрии — это другое дело, все по приборам или по наводке с самолета. Тут уж соображать надо!

О вкусах, конечно, трудно спорить, но, на мой взгляд, гораздо увлекательнее и драматичнее выглядит именно такая рыбалка, когда ты собственными глазами видишь «дичь» — быструю, осторожную, мчишься ей наперерез, делаешь головокружительные маневры, чтобы сбить ее с толку, закружить, запутать. Промысел этот требует очень высокой квалификации, железной выдержки, крепких нервов, но зато какое удовлетворение получает команда, когда поединок с косяком оканчивается в пользу человека, и результатом его является каскад серебристых рыб, льющихся из невода на палубу. Ради таких минут стоит жить, стоит ходить в шестимесячные рейсы, стоит рыбачить!

Замет оказался на редкость удачным. Пойманной рыбе не было конца. Мелкие тунцы с черными продольными полосками около брюшка, за что их называют полосатыми тунцами или ласково полосатиками, сыпались на палубу. И Данилыч был тут же, на палубе, среди матросов. Забыв про свой высокий пост и неотложные капитанские дела, он самозабвенно занимался обработкой улова, придирчиво следя, чтобы от этой грязной работы не отлынивали «интеллигенты», как он шутливо называл штурманов, начальника радиостанции, рефмеханика.

Капитаны бывают разные. Одни по своей натуре замкнутые, суровые, из своей каюты выходят только «по производственной необходимости». Данилыч же все свободное время проводит среди команды. То, вооружась наждаком и напильником, обрабатывает какую-нибудь замысловатую раковину, то шлифует зуб кашалота, то забивает с моряками «козла» или же ведет шахматную баталию. Когда Данилыч впервые пригласил меня сыграть с ним партию в шахматы, я начал разыгрывать дебют, так сказать, несколько снисходительно, полагая, что сильные шахматисты в море встречаются довольно редко. И только с треском проиграв партию, а за ней и еще две, я понял, как жестоко ошибался.

Я очень любил проводить вечера в его каюте. И чего там только не было! Диковинные раковины, кораллы, кокосовые орехи, мастерски обработанные искусными руками капитана, клинок с рукояткой из зуба кашалота. А еще капитан пел, аккомпанируя себе на гитаре, и это было чудесно. Голос у Данилыча могучий и очень сильный, но пел он тихо, бережно, обращаясь с песней словно с хрупкой девичьей ладошкой, вложенной в его геркулесовы ручищи.

Однажды, когда капитан отмечал день своего рождения, он открыл себя с еще одной, совершенно неожиданной стороны. Где-то часа в три утра, когда мы пили холодное сухое вино и закусывали кокосовыми плодами, Данилыч вдруг достал из письменного стола большую общую тетрадь в красной обложке, долго и задумчиво листал ее и вдруг нерешительно пробасил:

— Хотите, я вам свои стихи почитаю?

Стихи были нескладные, но настолько самобытные, искренние и мудрые, что мы слушали затаив дыхание. Да, капитан-поэт — это, пожалуй, встречается не так часто…

И все-таки это не высшая доблесть капитана — мастерски шлифовать кокосовые скорлупки, играть на гитаре и даже писать стихи. Самое главное, что я искал и нашел в Данилыче, — это удивительная способность создавать из моряков отлично сыгранный ансамбль, в котором каждый с полуслова и полужеста понимает дирижера и превосходно знает свою партию. За Данилычем закрепилась репутация «везучего». Да, действительно Данилыч никогда не был «в пролове», всегда его траулер возвращался домой с полными трюмами, даже когда другие суда приходили в порт с мизерными уловами. Что это? Везение? Повезти может один раз, два, а дальше это уже называется не везением, а высоким профессиональным мастерством в сочетании с каким-то сверхъестественным чутьем на рыбу и слаженностью команды.

ДОМОЙ!

Наш рейс подходил к концу. Это чувствовалось во всем: и в той озабоченности, с которой боцман осматривал каждую пядь вверенного ему корпуса судна, и в той напряженности, с какой наблюдатели вглядывались в горизонт — еще, еще хоть несколько тонн рыбы! — и, больше всего, в вечерних беседах на палубе. Если раньше на все разговоры, так или иначе связанные с возвращением домой, было наложено молчаливое табу, то теперь любые посиделки начинались примерно так: «А интересно, когда вернемся, снег еще будет или нет?» Или: «Вот придем домой, первое, что затребую у своей жены, — большую кастрюлю домашнего борща наварить. Соскучился — сил нет». Можно было уже подшутить и над молодоженом Ваней: «Ну, теперь во всем городе ни одного цветочка не найти — молодая жена нашего рефа их оптом скупила, чтобы на причал на грузовике привезти!», «И шампанское тоже, наверное, все скупила — ничего не останется». Рефмеханик молча слушал эту беззлобную травлю и счастливо улыбался.