— Ну, это вы понапрасну, дедушко, так баите. Я поплаваю — и ворочусь. Вот те крест, ворочусь! Схожу в Норвегию и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть… Парусная от меня не уйдет.
Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе.
— Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником деда.
— Да ворочусь я…
— А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель!
— Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уже не маленькой.
— Вырос большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, — сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.
Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.
2
Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и дал овса.
Мать позвала обедать.
Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за пересолы или недосолы.
На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза.
Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. «Как знать, — думал Зосима Иринеевич, — что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела… А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?»
Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.
Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:
— Что дед, что внук — одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егорушко?
— Может, ему нездоровится, от того и потемист, — уклончиво ответил сын.
Мать тихонько вздохнула, сняла с себя пестрядинный клетчатый фартук, упрятала рассыпавшиеся русые волосы под легонький ситцевый платочек. Она была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая, с ямочками на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе, делая привычные хозяйственные дела.
— Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода…
Егор молчал, молчал да и вымолвил:
— Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут в разные края. А один дак прямо в Норвегию… Купеческой трехмачтовик. Попроситься бы в команду, поплавать…
— Тебе плавать рано, Егорушко! — сразу насторожилась мать, и в голосе ее можно было уловить досаду. — Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже…
— Не так уж и мал. И вовсе не слабенек. Двухпудовые мешки носил!.. — обиделся Егор. — В мои-то годы…
Мать перебила:
— В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О море нечего и думать.
— Уж и подумать нельзя?
— Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился? Ты эти свои задумки из головы выбрось!
— Нету задумок, — поспешил Егор успокоить мать.
— Ну, раз нету, дак и ладно.
Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего. А о деде и говорить не приходится… Егор неторопливо вылез из-за стола:
— Я в парусную.
— Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает.
— Ладно.
В парусной Егор посидел на табурете, поглядел в окошко, потом стал помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую штуку полотна. Яков и Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму.
— Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? — спросил Егор.
— Двенадцать.
— И где ты плавал попервости?
— Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился, кашеварил, тюки[9] отвивал…
— А в матросы скольки лет берут? — допытывался парень.
Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул:
— Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял?
— Да нет, что ты…
— В матросы берут лет семнадцати, ежели, конечно, парень рослый да крепкий, да не обижен умом и сноровкой.
Егор подумал: «Мне уж семнадцатый год. Сила, слава богу, есть, да и сноровка тоже…»
— Все-таки заболел ты морем, — уверенно сказал Акиндин. — Скажи по правде, уйти затеял?
Егор ответил уклончиво:
— Не пущают ни дед, ни мать. Оба против…
— У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной тебе скучно, хочется испытать силенку в другом деле. Замечу только, что море любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и за товарища. Постоишь за товарища и он тебя выручит, когда трудный час придет. Вот у нас на «Виктории» было…
Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове у него созревал свой план…
* * *
Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем детстве, когда оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое чувство — любовь.
