«Океанъ». Сборник морских приключенческих романов, повестей, рассказов. Выпуск 1 - [14]

В тот первый свой морской год Коля Аминов всего только и достиг, что мало-мальски освоился, окреп на матросском пайке, стал отличать кницы от кнехтов и люверсы от пиллерсов, и тому уже был рад, что стал своим на палубе; зато после, когда навкалывался в боцманской команде, обучился надежно стоять на руле и лебедках, в считанные секунды взлетать на свое штатное место по боевым тревогам, когда увидел собственными глазами, как в пламени взрыва переламывается пароход и кувыркаются до неба вырванные из гнезд стальные бимсы и как один за другим исчезают с поверхности океана выбросившиеся за борт моряки, как сходятся на брюхе вражеского торпедоносца трассы эрликонных очередей и, вспыхнув, врезается он крылом в усеянное обломками море, когда прошли эти долгие военные годы, превратился юнга в саженного гвардейца из тех, с кем считаются капитаны и кто позволяет себе почти наравных потолковать с командирами.

— Мне эти невесты — хоть бы их и не было, — сказал Николай так решительно, что штурман хмыкнул, однако, промолчал.

А вообще-то, честно сказать, прав был Сергеич: ночи не проходило, чтобы не возвращалась Колина мысль к нежному предмету. Да о чем же еще грезить восемнадцатилетнему человеку, если большую часть жизни проводит он на качающейся палубе и на берегу чувствует себя кратковременным гостем? Возвращается пароход из рейса, смотрит Коля на приближающийся берег и каждая девчонка там, на берегу, кажется ему принцессой. Черта ли в том, что она по скудному военному времени одета в мамин платок и ватник, в какие-нибудь стеганые чуни с калошами? Лицо-то нежное, глаза — лукавые, с обещанием и тайной, так бы и обнял ее, дурочку, и унес подальше сказать что-нибудь такое, о чем мечталось в морях. Так бы и полетел к ним за ворота порта!

Но приходит вечер, выгребают парни в город — и никак не решается пристать Коля со своей маетой к девчонкам. Вот они — вышагивают по тротуарам, но не пришвартуешься же к первой встречной, не выпалишь ей сходу, как требуется ему душевная подружка. А ребята тем временем, глядишь, уже сообразили пару пузырей, нашлась и хата, и потянулся он за ними… Полстакана — за приход, еще столько — за хозяев, за тех, кто в море, — и понеслась душа в рай. И рядом — все те же обветренные, раскрасневшиеся будки, надоевшие в долгом рейсе… И уже проскочил вечер, и расторопная хозяйка прибирает впрок принесенную моряками щедрую закусь. А утром, с гудящей головой, залив горящий желудок кружкой крепкого чая, — вира на лебедки или майна в трюм.

Еще одно такое увольнение и еще — мелькнут где-то рядом привлекательные девичьи мордашки, и ни одна из девчонок не догадается, что не выпивка грезится по ночам моряку, совсем не за ней выбирается он на берег… А дальше — снова в море, как сейчас, и лучше не думать о невестах, отшутиться: какие наши годы?!

— Что, Леонид Сергеич, не светят нам больше загранрейсы? — постарался сменить Николай пластинку? — Толпа говорит, сейчас — на Колыму, после — на Камчатку, как видно, в Штаты больше не светит?

— Война закончилась, Коля, орудия и эрликоны, как видишь, мы сдали на склад, лендлиз нам перекрыли. Мистеры теперь требуют золота, а золото на Колыме. А Колыму треба кормить. Народу там — тьма-тьмущая, да и мы еще этим рейсом доставим из Находки тысячи полторы.

— Зэков?

— Другие туда почему-то не рвутся, — штурман прервался, вовремя заметив, как провис у клюза буксирный канат, ткнул его ногой. — Стоп токинг[1], Коля, сейчас они сбросят, будем выбирать.

— Отдать буксир! — скомандовал с мостика все тот же спокойный голос.

* * *

В Находке ошвартовались у деревянного причала на мысе Астафьева. Величественный, круглый, как блюдце, залив Америка сиял синевой, отражая заснеженные пирамиды сопок Брат и Сестра. У пустынных берегов остро топорщились прибитые южным ветром льдины. В порту гудели «студебеккеры», подвозившие к пароходу доски и брус. На борт «Полежаева» поднялось под конвоем несколько плотницких бригад, в раскрытые трюма стали подавать лебедками связки леса, в твиндеках застучали топоры: плотники прямо на кучах соли устанавливали нары для пассажиров на Колыму.

Николай Аминов вышел на вахту в двенадцать дня с напарником Константином Жуковым, мрачноватым и немолодым уже матросом, плававшим еще с далеких довоенных лет и потому по привычке считавшим всех моряков набора военных лет салагами, которым много еще надобно съесть морской соли, прежде чем они поймут истинный смысл моряцкой жизни.

Второй штурман Леонид Сергеевич стоял на крыле мостика, когда Жуков и Николай поднялись принимать вахту. От носа до кормы в твиндеках копошились зэки. У четвертого трюма дымила полевая кухня, возле нее хлопотал повар в нелепом бабьем платке, залатанном полушубке и подшитых студебеккеровской резиной валенках. Десяток охранников с автоматами рассредоточились по судну: трое у трапа, по одному на кормовом орудийном барбете и у брашпиля, еще по одному — у каждого трюма.

— Хлопцы, наша задача одна, следить за порядком, чтобы пассажиры чего не отхохмили по незнанию или со страха, — проговорил Леонид Сергеевич. Было штурману еще до сорока. Но постоянная горьковатая усмешка делала его лицо старше, и глаза его смотрели холодно. Поговаривали, что не все было ладно у Леонида Сергеевича в семье. Подробностей, правда, никто не знал, да и не допытывался: что делать, такая морская судьбина — или ждут тебя дома, или нет, третьего не дано, хоть будь ты матрос, хоть капитан.