Океан не спит - [2]

— А может быть, вы просто недооцениваете ни тех ни других? В конце концов, пьесу-то ставит театр, а смотрит ее зритель.

— Логично.

— Так в чем же дело?

— У меня все-таки нет уверенности в том, что от этого будет какой-нибудь толк.

— А может быть, вы просто боитесь испортить отношения с театром?

— Не боюсь, а не хочу. Я не побоюсь испортить отношения с кем угодно, но при одном условии: если буду знать, что от этого получится хоть какая-то польза. И запомните: я никого и ничего не боюсь. Я в любое время могу уйти отсюда в другую газету, уехать в другой город. А вот вы этого не сможете сделать, вы — офицер, вы будете служить там, где заставят, с теми, с кем заставят. И знаете, Коля, раз уж мы заговорили об этом, скажу: я боюсь за вас! Вы слишком прямолинейны, вы можете просто сломать шею, ничего не добившись. Во всяком случае, головокружительной карьеры вы не сделаете.

— А мне это и не нужно.

— Знаю, что не нужно.

— Зачем же тогда говорить? И вообще, почему вы вдруг заговорили обо мне? При чем тут я?

— Эх вы! — с упреком сказала Юля. — Впрочем, вы никогда не отличались догадливостью. Глупенький, я же вас люблю!

Николай остановился и оторопело посмотрел на нее. Она горько усмехнулась и, свернув в переулок, быстро пошла к дому. Николай растерянно смотрел ей вслед. Он знал, что должен окликнуть ее, что-то сказать ей. Но что? Ее признание было неожиданным, как выстрел.

С Юлей они работали вместе вот уже два года, она пришла в редакцию сразу же после окончания университета. Поначалу у нее что-то не клеилось, что-то удавалось, словом, как у всякого молодого журналиста. Но уже через год она стала одним из лучших сотрудников редакции, с ее мнением считались. Даже опытные работники, прежде чем сдавать материал, нередко давали ей почитать, чтобы она литературно «почистила» его. У Николая с ней установилась та спокойная и деловая дружба, которая строится на взаимном доверии и уважении и складывается как-то незаметно и естественно.

Николай был давно и безнадежно неудачлив в отношениях с женщинами. Причиной тому то ли его слишком заурядная внешность, то ли он просто робок, а может, излишне требователен — во всяком случае, он не испытал ни одного из тех увлечений, которые свойственны людям его возраста. И он как-то свыкся с этим, решив, что все должно произойти в свое время и само собой, благо, ему было всего двадцать пять лет и годы не поторапливали его. В те моменты, когда в нем бунтовало извечное и тайное человеческое естество, он шел к одной своей давней знакомой, рано овдовевшей, скромной и непритязательной женщине, потерявшей надежду на вторую любовь. Уходил он оттуда каждый раз с какой-то душевной опустошенностью, твердым сознанием ненужности этой связи и твердым намерением больше не возвращаться. И все-таки возвращался, презирая себя за это и мечтая совсем об ином.

И уж никак не думал, что произойдет это вот так, мимоходом, посреди улицы. Юля шла по переулку торопливой походкой, он смотрел ей вслед, знал, что вот сейчас, именно сейчас он должен окликнуть ее, догнать, что-то сказать ей. Но он не хотел обманывать ни ее, ни себя. Он еще не верил ей и уж совсем не знал, как он сам к ней относится.

Когда Юля вошла в дом, ему вдруг подумалось: «Может быть, это ушло мое счастье?» Если бы такая фраза попалась ему в чьем-нибудь очерке или рассказе, он вычернул бы ее, как банальную. Но именно в таком оформлении возникла у него самого эта грустная мысль.

Он зашел домой, в свою холостяцкую комнату, и впервые по-настоящему ощутил ее мрачную запущенность. Покрытый пожелтевшей газетой стол, железная кровать под суконным одеялом, окурки, паутина в углах и устойчивый запах табачного дыма. Он распахнул окно, сел на подоконник и закурил.

С присущей ему добросовестностью Николай пытался разобраться в своем отношении к Юле. Он считал ее хорошим товарищем, они часто бывали вместе, могли откровенно разговаривать обо всем. В редакции к их дружбе относились по-разному. Одни принимали ее такой, какой она была на самом деле, другие довольно прозрачно намекали на гораздо большую близость, которую они с Юлей якобы ловко маскируют. Сам же Николай хотя иногда и мечтал о такой близости, но никогда не верил в ее возможность, считая Юлю для себя недоступной. Он знал, что некоторые редакционные ловеласы пытались добиться ее расположения, но безуспешно. Это еще больше возвышало Юлю в его глазах, но не вызывало в нем самоуверенности, а, наоборот, делало его еще более робким.

И вдруг — это признание… Он хорошо знал Юлю и не мог усомниться в ее искренности. Завтра они встретятся на работе, и он должен что-то сказать ей…

Вычитку полос он затянул до двух часов ночи. Печатники нервничали, всем хотелось спать, а он никак не мог сосредоточиться и некоторые материалы читал по два раза. Когда пришли экспедиторы, на ротации шла еще только приправка полос.

Дома он долго не мог заснуть. Зато потом проспал до двенадцати и в редакцию пришел только после обеда. На доске объявлений уже висел приказ о перевернутом клише. Николаю объявляли выговор. Он зашел в секретариат, и Миша Кустов молча протянул ему газету. Николай развернул ее и увидел, что заверстанный в статью о боевых традициях снимок пробитого пулей комсомольского билёта перевернут. Выяснилось, что метранпаж, связывая полосу, сдвинул клише, перевернул его и поставил под пресс. Оттиск был «слепым», и Николай ничего не заметил. Метранпаж отделался замечанием.