Окаянный престол - [21]

Безобразов, перебравшийся в московский родовой свой терем, под которым оставалась у него, на чёрный день, четвёртая неприкасаемая клеть, не очень-то надеялся, что в такое светопреставление его бобыли, не убежав, выживут. Но бобыли что-то жили и жили. Безобразов даже перевёл их с подмосковной нежилой заимки в город — посмотреть хотел, как же они перемогнутся там, где действительно кормиться нечем?

В городское лихолетье Сысой и Филипп сменили десятки нехитрых ремёсел — плетение лаптей, строительство соборов-годуновок, починку деревянных мостовых, погрузку возов гостинодворцам, колку дров по дворам вдов, деланье игрушек-чебурашек и многое, многое другое, но остановились, как на самых прибыльных и верных промыслах, на нищенстве и воровстве. Злой и запальчивый Филипп юродствовал, а малорослый неброский Сысой но чуть-чуть крал. Так они прошли самые трудные годы, заодно прикармливая и Ивана Безобразова — и по завещанному дедами обычаю, и за московскую крышу над головой.

Несмотря на своё изумляющее мастерство, Сысой достаточно часто попадался. Такое дело было предусмотрено ватажкой Безобразова: челобитная помещика о беглом крепостном давно тёрлась в Холопьем приказе, на сыскном столе. При поимке Сысой, не таясь и мига, честно назывался. Призывали Безобразова, который с неподдельной злобой и поддельной радостью всеми перстами вцеплялся в Сысоя и, прокричав, что беглого своего вора накажет по-свойски, по-адски, а не как теперь ведётся — слабенькими веточками перед заспанным приказом! — скорей уводил своего вора домой.

Через неделю Безобразов, сокрушаясь и причитывая, опять относил челобитье о бегстве холопа Сысоя в повет — заблаговременно.

Обычно на усадьбе Безобразова царил задиристо-шутливый лад, но бывали и раздоры. По зиме 1603-го, когда было особенно голодно, Сысой с Филиппом почти перестали носить барину дневную выручку, тратя, пряча ли её или глотая где-то до его ворот. Безобразов учинял им ощуп и на входе, и на выходе — всё тщетно.

Безобразов корил их, грозил битьём, замком, волей... Совестил, напоминая, что они с ним — один тын и дом...

— Коли хочешь, Иван Евменьяныч, артельно, — сказали наконец бобыли, — что ж, мы не прочь. Не такие нынче на Расее времена, чтоб тебе на даровщинку бороду раскатывать. Хоть — так давай, кидай тогда свой кус в общий котёл.

Покойный отец Безобразова когда-то вроде бы владел скорняжным ремеслом, но взятый во дворянство «по прибору» счёл ручной труд для имени своей семьи уже преодолённой срамотой и не рассказал сыну секрета этого весьма полезного занятия, в «лучшие люди» выведшего его самого.

Пойти по купеческой части (хоть и не надо лишнего умения по сотворенью вещей для того, чтобы купить их и продать) Безобразов тоже не мог. Для этого же вдаль надо влачиться за товаром, а ему надолго отлучаться со двора нельзя — Москва во всякий час может потребовать дворянина на службу.

О паперти тоже мечтать нечего было: прознают в Разряде — с земли спишут и вытурят «в мещане» безо всякого.

И всё же Безобразов начал выезжать теперь со двора после обеда и даже возвращался засветло не с пу́стом. Пора жутких чудес, холодов-голодов помалу забывалась, крепостные Филипп и Сысой уже не выгоняли барина на поиски насущных крох, но Безобразов всё равно, и уже спозаранку, выходил каждый день чутко порыскать Москвой — по нажитой привычке.

Пустился он по круговой своей, обыденной дорожке и в тот июльский день, когда так нежно пахло усыхающее сено, густо золотились маковки с орлами в атлабасных небесах и гладкий караковый кот «служил» и бредил мелкими ершами. Безобразов отправился пеш, как часто ходил — незаметен, резов, справен, — только в знак сословного достоинства вдел за кушак отцову шашку.

На Ахметьевском проезде его обошёл цуг прекрасных коней, легко кативших за собой басурманскую коляску.

Сквозь медлительные волны московской пыли каретица играла радужной поливой, точно вилась и стремилась течением. Кучер-немец, в подвёрнутых выше колен шароварах, держал перед собой, как осовевший серьёзный рыбак уду, длинный бич, но лошади и так, без поощрения, бежали весело и ровно, бесшумно дыша и неглубоко кивая головами, как волшебные.

Когда рыдванчик поравнялся с ним, Безобразов, по обыкновению, поддёрнул выше кушак и побежал рядом. Схватив с головы мурманку[22], Безобразов на ходу стал быстро отряхать с немецкой колесницы пыль. Узкой и корявой мостовой нарядным лошадям велено было ехать тихо, и Безобразов, в общем, управлялся.

Из каретного оконца вырывался чудный дух. Смуглые итальянские щёки омахивал трубчатый голубоватый парик, рядом колебалось перо на литовской, сдвинутой набекрень шапочке. Итальянец опрятно чистил ножиком круглый плод ласкового заревого цвета — от плода сего и шёл дурман.

Безобразов слышал на бегу, как ездоки тычутся выморочными, кое-как сколоченными, слегка пахнущими Русью словесами. Безобразов так понял: лях с пером на шапке не курныкает по-фряжски, а италиец «размовлять» на польском не силён. Вот друг перед дружкой они и выворачивают толстой, непослушной стружкой языки.

— Паки, паки уверяю, господьеро, — часто выговаривал фрязин. — Понапрасну сетоватчи на теперечний цар! Натура есть стародавен способ для отплатты услуг туто!