Окаянная сила - [14]

— Схоронись!..

Аленка присела за невысоким книжным хранилищем.

В крестовую вошла статная сорокалетняя женщина, невзирая на жару — в черной меховой шапочке, бледная от вечного сиденья в комнатах, с лицом уже не округлым, а болезненно припухлым и отечным, но с глазами по-молодому большими и темными, с бровями дугой, — та, кого не только недруги, но и приверженцы называли порой медведицей, — вдовствующая государыня Наталья Кирилловна.

Чуть повернув голову на полной, скрытой меховым же ожерельем, шее, государыня дала рукой едва заметный знак, — и, повинуясь, вся ее свита, и ближние боярыни, и карлицы, и боярышни, не говоря уж о постельницах и сенных девках, осталась за дверью.

Аленка в ужасе съежилась, Дуня же, быстро положив книжицу на высокий налой, вышла на середину и встала перед свекровью — не менее статная, но вовсю румяная, глаза опущены, руки на груди высоко сложены, и ровненько между рукавами вышитая ширинка, кончиками перстов зажатая, свисает. Посмотреть любо-дорого!

— Чем, свет, занимаешься? — Царица подошла к налою, коснулась перстами рукодельной книги. — Молишься? Аль виршами тешишься?

Дуня молча кивнула. Уразумела, умница, что государыня в сварливом расположении духа, и, видно, сразу поняла, чем не угодила.

— А тебе бы, свет, про божественное почитать, — без заминки приступила к выговору Наталья Кирилловна. — Уж и не пойму — когда ты при мне была, постные дни всегда соблюдала. Как замуж вышла — память у тебя, свет, отшибло?

Дуня покраснела, да так, что и взмокла вся, бедняжка. Однако опять ни слова не молвила.

— Отшибло, видать, — продолжала государыня. — Ну так я напомню, в какие дни и ночи таинство брака запрещается. Накануне среды и пятницы, перед двунадесятыми и великими праздниками, а также во все посты, свет! У нас что ныне? Да не молчи ты, неразумная, отвечай, как подобает!

— Пост, Успенский, — прошептала Дуня.

— И какой же то пост?

— Строгий, матушка…

— Весь строгий?

— На Преображенье рыба дозволяется… вино… елей…

— Гляди ты! — притворно удивилась царица. — Помнишь! А таинство брака? Что молчишь? Думаешь, не донесли мне? Гляди, Дуня. Я с покойным государем ни разу так-то не оскоромилась, и ты сыночка моего в грех не вводи. Ох, не того я от тебя ожидала…

— Прости, государыня-матушка, — прошептала Дуня.

— Бог простит, да чтоб впредь такого не было! — вдруг крикнула царица, да так страшно. Дунюшка отшатнулась и лицо руками прикрыла.

— Не для того я тебя из бедного житья в Верх взяла! — тыча перстом, добавила Наталья Кирилловна уже потише. — Ты царскую плоть в чреве носишь — тебе себя блюсти надобно!

Дунюшка кротко опустилась на колени.

— Встань. Я не архиерей. И запомни мое слово, — с тем государыня, плавно повернувшись, и вышла.

Дуня, опершись о пол, встала на корточки и, не шевелясь, прислушалась.

— Ушла? — еле слышно спросила из-за книжного хранилища Аленка.

— Ушла, бог с ней… — Дуня быстренько перебежала к подружке, присела с ней рядом и тихо рассмеялась.

— Что ты, Дунюшка? — удивилась Аленка.

— Он ко мне ночью прокрался!.. — прошептала Дуня. — Я ему — Петруша, грех ведь! А он мне — не бойся, замолим!.. Ой, Аленушка!..

— А ведь грех, — согласилась с Петром Аленка. — Как же ты?

— С божьей помощью, замуж тебя отдадим — поймешь! Отказать-то как? Себе же больнее сделаешь, коли откажешь! Аленушка, он уж ко мне под одеяльце забрался, а жарко, а на пол ступить — досточки скрипят, а как в самое ушко зашептал — Аленушка, сил моих не стало… Ну, думаю, а и замолю!

— Его-то, небось, корить не станет, — неодобрительно сказала про государыню Аленка.

— Уж так было хорошо… — Дуня встала, выпрямилась, вздохнула всей грудью. — Бог даст, и ты мужа полюбишь. А то заладила — в обитель да в обитель… А узнаешь, каково с муженьком сладко — ох, Аленушка, за что мне Господь такую радость послал?..

Слушая эти скоромные слова, Аленка испытала чувство, которое и назвать-то вовеки не решилась бы, а то была ревность.

Дунюшка относилась к ней вроде и по-прежнему, насколько позволяло ее новое положение, однако душой уже не принадлежала подруженьке. Это было мучительно — Аленка принималась вспоминать, каково им обеим жилось в лопухинском доме, когда и в крестовую палату — вместе, и рукодельничать — вместе, и в огород за вишеньем и смородиной — непременно вместе, и всё яснее ей делалось, что Дунюшка была к ней привязана лишь до поры, чтобы готовое любить сердечко вовсе не пустовало. А явился суженый — высокий, черноглазый, кудрявый, — и сердечко, от прежних, девичьих, привязанностей освободясь, всё ему навстречу распахнулось!

Горестно было Аленке глядеть на счастливую Дунюшку.

— А государыня меня любит, и отходчива она, — полагая, что подружка переживает из-за полученного от Натальи Кирилловны нагоняя, сказала Дуня. — Добра желает и Петруше, и мне…

Насчет Петра Аленка — и то сомневалась. Казалось ей, что мать, желающая сыну добра, не станет его с сестрами ссорить. Софья-правительница — сводная сестра ведь, от этого не денешься. А коли не сама государыня — так братец, Лев Кириллыч, племяннику в уши напоет, или тот же Голицын — завидует он братцу Василию, что ли, не понять… Двоюродные братья, а как их по углам судьба развела. Василий — любимец и главный советчик Софьи, Борис — любимец и главный советчик Петра. А Петру Алексеичу лишь в мае семнадцать исполнилось, Аленка — и та его на год старше.