«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том 2 - [49]

— Алло! алло! С приездом. Узнал, что вы у нас в Москве, и хочу с вами поболтать.

— Заходите, буду рад вас видеть, — сказал я.

— Так я приду сейчас, и вместе позавтракаем.

— Вот и прекрасно. Жду, — заключил я и повесил трубку.

Через несколько минут стук в дверь, и входит мой добрый знакомый, довольно известный публицист. Спрашиваем друг друга о здоровье, вскользь говорим о наших семьях и былом, когда я служил в Москве, но разговор быстро переходит на войну, на общее уныние, неудовольствие и утомление…

— Плохо, плохо… — говорит он, — а тут еще и нелепое убийство Распутина.

— Почему вы находите это убийство нелепым? — спросил я.

— А потому, — ответил он, — прежде всего, что сам Распутин ноль, но публика его создала — нечто, т. е. единица, а, прикрываясь этим нолем, превратила Распутина в величину — в десятку, и он стал персоной. Действительно, — продолжал мой собеседник, — на вопрос, кто такой Распутин сам по себе, каждый, не задумываясь, отвечает: сибирский мужик, пользующийся силой, не исследованной наукой, благодаря которой приостанавливается кровоизлияние у Наследника, страдающего так называемой гессенской болезнью (гемофилия). Все средства, рекомендованные мировыми светилами медицины, оказались бессильными, а этот мужик сосредоточенно посмотрит на больного — и тот выздоравливает. Напряжение внутренних сил Распутина при этом так велико, что он отходит от больного совершенно обессиленным. Отсутствует Распутин — и ребенок оказывается в беспомощном положении на руках эскулапов. Распутин скажет несколько слов, погладит человека по голове, и он успокаивается, каково бы ни было его нервное возбуждение. Вне этой сферы он неграмотный и пьяница, развращенный петербургскими салонами, окружавшими его почитанием, доходящим до преклонения. Это его сначала интересовало, а затем стало надоедать, и в нем стала выявляться уже нескрываемая грубость и даже наглость, так ярко проявляющиеся у неинтеллигентных людей и создавшие ряд поговорок: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол», «Из хама не будет пана» и т. д. Светские салоны, стремясь играть роль и проводить дела, постепенно стали пользоваться Распутиным. В конце концов им многое удавалось, и возвышалось положение Распутина, что естественно вызывало протест со стороны не только левых и революционеров, создавших в заграничной прессе атмосферу гнусных сплетен и инсинуаций, но дворянства и других слоев населения, учитывающих влияние этих салонов как пагубное для России явление. Насколько крепко держался при Дворе Распутин, я убедился после его здесь, в Москве, пребывания. Дело в том, что Распутин, желая провести время у «Яра», заказал себе большой кабинет в этом ресторане. Мой коллега, я и несколько наших общих знакомых в это время были в общем зале и следили за программой. Подошел к нашему столу метрдотель и сказал моему коллеге: «Григорий Ефимович (Распутин) сегодня к нам пожалует откушать и заказали уже кабинет». Заметив, что уже усилен наряд полиции и приехали филеры, охранявшие Распутина, коллега сказал мне, что пойдет встретить «старца», чтобы с ним поздороваться, и пригласил меня следовать за ним. В обширном вестибюле уже находились владелец «Яра», метрдотель и несколько человек прислуги, а в дверях из зала столпилась публика, которая предпочла бросить еду и программу, лишь бы посмотреть на человека, о котором говорит вся Россия. Раньше я никогда не видел Распутина, и мне тоже было интересно повидать его. Вот наружная дверь распахнулась, обдало нас холодным воздухом, и появился среднего роста мужик, в шапке, в высоких сапогах и в длинном пальто, которое было запахнуто. Сделав несколько шагов, он поздоровался на ходу с хозяином и, завидя моего приятеля, подошел к нему и, познакомившись со мною, пригласил нас в свой кабинет, направляясь нервной походкой наверх. Мы пошли за ним. Он приветливо пригласил нас присесть и начал разговаривать с приехавшими с ним лицами о выпивке, закуске и кушаньях. Я пристально вглядывался в Распутина, ища в чертах его лица и наружности то особенное, что дало ему возможность так выделиться, но его облик мне ничего не сказал: мужчина лет сорока, брюнет, с длинными волосами, спускающимися ниже шеи, разделенными пробором посередине, причем волосы закрывали виски и часть лица, бледного, со впалыми щеками, обрамленного всклокоченною бородою, — не то аскет, не то монах, а скорее тип странника. На нем были черные шаровары, а поверх подпоясанная шнуром, вышитая шелковая рубаха; но вот Распутин словно встрепенулся и безмолвно посмотрел на меня, и взоры наши встретились; взгляд его маленьких, казавшихся черными глаз словно впился и меня пронизывал. Этот взгляд мне и теперь ясно представляется. Затем Распутин жестом радушного хозяина как бы пригласил меня угощаться и, проявляя хлебосольство русского крестьянина, обратился к метрдотелю со словами: «Давай все, чтобы все были довольны!» Оказывается, что Распутина всегда беспокоил упорный взгляд присутствующих, и он старался понять, что этот взгляд выражает — враждебность ли, презрение или доброжелательство. Чем дальше, тем большее оживление чувствовалось в кабинете. Приходили разные люди, которые подходили к хозяину, почтительно раскланивались и, еле им замечаемые, отходили в сторону, чтобы выпить и закусить на дармовщину; некоторые пытались заговорить с Распутиным в надежде устроить при его проекции то или иное дело, но «старец» тотчас же обрывал эти поползновения, приглашая обратиться к нему в другое время. Распутин буквально поражал тем количеством спиртных напитков, которые он поглощал, мало хмелея. Появились женщины, начался пьяный разгул, беспорядочное пение. На непрерывно задаваемые вопросы, относящиеся к обиходу царской семьи и роли его, Распутин, удовлетворяя любопытство, отделывался короткими фразами, но подчеркивал свое значение, упомянув, например, что сорочку, которую он носит поверх, вышила ему «Мама» (так он называл Императрицу). На лицах многих присутствующих можно было заметить двусмысленные улыбки. Вообще, слишком много говорилось о Царе и Царице, что производило тяжелое и отвратительное впечатление. Через некоторое время Распутин как бы задумался, умолк и, не отвечая на вопросы, сам ни к кому не обращался. Затем он встал и начал танцевать под мотив русского танца. Это собственно был не танец, а тяжелые, неловкие движения простолюдина. Руки Распутина были в каком-то нелепом движении, и он с неуловимой энергией не менее двух часов топтался на месте, не обращая ни на кого внимания; впрочем, и гости тоже перестали интересоваться хозяином. Пьяного Распутина отвезли на его квартиру. Прихлебатели быстро разнесли по городу сплетни о распутинской оргии, а затем началось расследование местными властями о кутеже у «Яра», с опросом свидетелей — участников. Доклад был направлен к товарищу министра внутренних дел Государевой Свиты, генералу Джунковскому, с заключением о недопустимости повторения подобного, как отражающегося на престиже Высокой Семьи. Джунковский не ограничился этим докладом и для проверки его командировал в Москву генерала Попова, бывшего ранее начальником Петербургского охранного отделения (тогда занимавшего должность генерала для поручений).