Охранитель - [8]

Русь и христианство, и «права» на римское наследие получила от Византии в X веке. Но это, естественно, не исключало общения с другими европейскими странами, и в X–XII веках оно было по меркам тех времен довольно тесным. Но постепенно в силу углублявшихся противоречий между православием и католичеством, закончившихся великой схизмой, пути Европ расходились. Но даже подчинение значительной части русских земель чингисидовской сверхдержаве, а потом Золотой Орде в XIII–XV веках и гибель Византии не отделили, да и не могли отделить русскую цивилизацию от европейской. При том что мы, будучи носителями, распространителями и защитниками правильной веры, стали претендовать на статус «единственных европейцев»: выдвинули доктрину «Москва — третий Рим», даже провели мифическую родословную Рюриковичей от Пруса, якобы брата императора Августа, подчеркивая уже не византийскую, а непосредственно римскую преемственность.

Исходно Русь, Россия — поствизантийская Европа, православная Европа, русская, российская Европа. С учетом того, что с определенного времени «полноценной», «настоящей» Европой стали считаться только западноевропейские страны, мы — другая Европа.

2

Технический прогресс, Великие географические открытия, запустившие колониализм и, как следствие, рост материального благополучия и могущества, вывели наших западных братьев на передовые позиции в мире. Вполне естественно, что актуализировалась тема отставания, которое надлежит преодолевать. Отсюда импорт технологий, а с ними неизбежно ценностей, идей, институтов, общественных практик.

С конца XVII века православие теряет безусловный авторитет у элиты, та все больше и больше проникается идеей ущербности и вредности российской «инаковости», российский проект размывается через «европеизацию», то есть уже не столько через необходимые заимствования, сколько через искусственное, механическое подражание «настоящей Европе». Был ли этот процесс неизбежен? Да, ведь делают жизнь по образу того, кто успешнее, или того, кто умеет подать себя в соответствующем качестве. Что с этим можно поделать?

Однако важно то, что полностью отказаться от «инаковости» в XVIII веке было невозможно. Элита элитой, но остальной народ еще долго держался за свою веру, и всерьез посягать на нее никто не пытался. Она в свою очередь создавала препятствия, которые «европеизация» преодолеть пока не могла или преодолевала очень медленно. Кроме того, несмотря ни на что «настоящие» европейцы «своими» нас не признавали: либо вообще считали «азиатами», либо объявляли «отпавшими», а потому подлежащими исправлению и сдерживанию. Почему? Во-первых, опять же из-за православия. Во-вторых, из-за очевидных успехов России и до «европеизации», и после. Ни один поствизантийский православный проект с нашим сравнить нельзя. Мы заявили претензии на статус державы и их реализовали. И нас элементарно боялись. Весь корпус западной русофобской мысли пропитан страхом.

Время шло. Протестантизм и просвещенчество породили модерн, в XIX веке сокрушивший мир традиции и навсегда изменивший Западную Европу, а затем и весь мир. Россия чему-то сопротивлялась, что-то приспосабливала к своей специфике, но в целом двигалась в модернистском фарватере. Как и везде, шло постепенное, но неуклонное освобождение человека и «человеческого» от «отживших» ограничений, разрушались старые иерархии, углублялась секуляризация и, в конечном счете, дехристианизация. Православие сдавало позицию за позицией. От российской «инаковости» практически ничего не оставалось.

3

В силу совпадения целого ряда исторических факторов в 1917 году власть в нашей стране перешла в руки марксистов-большевиков — сторонников одной из самых радикальных версий крайне популярной тогда на Западе левой идеологии. Промежуточной целью советского проекта было объявлено уничтожение капитализма и строительство социализма, конечной — установление коммунизма. Сами идеи социализма и коммунизма разрабатывались несколькими поколениями западных леваков. То есть этот проект в своей основе — западноевропейский. В его рамках были с высокой эффективностью произведены преобразования, входившие обязательными компонентами в любую тогдашнюю прогрессистскую программу — от индустриализации до эмансипации женщин.

Однако инерция досоветской общественной структуры, пусть и уже секуляризированной, но все еще во многом традиционной, очень быстро кардинально скорректировала проект, что дало повод исследователям говорить о «консервативной модернизации». Модернизации, при которой сохраняются — целиком или частично — многие элементы традиционного общества. Можно привести немало примеров, начиная от института колхозов, в которых продолжила жить крестьянская община, правда, основательно выхолощенная, и заканчивая коммунистической квазирелигией и практикой сакрализации высшей власти, персонифицированной в фигуре «вождя». Если совсем обобщенно, то в официально левом советском проекте оказалось слишком много правого. Но осмыслено все это было не сразу.

В 1920-1930-е мы точно оказались «впереди Европы всей» — ведь нигде более антикапиталистические революции успехом не увенчались. Для одних Советская Россия стала едва ли не землей обетованной, другие считали, что наша страна погрузилась в ад. Ни у нас, ни на Западе тогда особо не спорили о том, считать ли «советских» европейцами или нет. Граница проходила по линии капитализм — коммунизм. Хотя уже тогда начались разговоры о том, что Россия неспроста пришла к коммунизму, что за марксистской риторикой скрывается новое издание нашей «инаковости». Но после предъявления альтернативы как либерально-капиталистической модели, так и советскому проекту в виде фашизма и нацизма встал вопрос уже о единстве Западной Европы и Запада.