Охотники за пламенем - [88]

Её кольцо слепило глаза, даже когда Насир намеренно опускал взгляд.

«Ты любила его, прекрасная газель?»

Раньше он был уверен во многом, но теперь – ни в чём. Он остановился и встретился с ней взглядом. Если бы поэт описывал глаза Зафиры, он сказал бы, что заглянуть в них – как увидеть первый отблеск солнца на море, поглощающем его отражение бесконечной рябью. Или что-то вроде того. Насир не был поэтом. И хотя Зафира не отводила взгляда, какая-то её часть закрылась от него. Может, его шрамы вызывали у неё отвращение? Может, он вызывал у неё отвращение?

– Но я здесь, не так ли? – заметил Насир.

– Именно это я и называю «нигде».

Медленные, протяжные слова сопровождались смеющимся взглядом. Лёгкий ветерок пробежал по траве, и Зафира вздрогнула, потянулась к капюшону. Глаза Охотницы сузились, когда она осознала, что на ней нет плаща. Пальцы коснулись кольца, губы слегка приоткрылись. Насир заворожённо смотрел на Зафиру, задаваясь вопросом, почему эти лёгкие, бессмысленные движения всегда привлекают его внимание.

Прошлой ночью между ними что-то изменилось. В подушечках пальцев пульсировало желание.

Насир сглотнул.

– По-моему, это не выглядит как «нигде».

Это был самый спокойный момент их путешествия. Под дразнящим ветром вода колыхалась блестящим кобальтом. Необычно ясные небеса баюкали солнце. Оно было мягким, боролось со сгущающейся тьмой и едва приподнимало волоски на затылке, но и такого солнца Насир давно уже не видел. Обладай он кошачьим нравом, как Беньямин, он свернулся бы калачиком, наслаждаясь теплом. Но он не был бродячим котом, и не был тем, кто сидит сложа руки и чем-то наслаждается.

Нет, не было здесь ни мира, ни покоя. Это было лишь мгновение между мгновениями. Затишье перед бурей.

– Внешность бывает обманчива, – ответила Зафира.

Под палящим солнцем он видел лишь холодную белизну её кожи и резкий разрез губ. Но прошлой ночью, в свете луны, эта кожа соблазняла его, а губы манили.

Как и теперь. Насир, скривив рот, вновь приступил к заточке. Как только шипение лезвия перерезало шелест травы, к принцу протянулась рука с джамбией. Остриё было направлено прочь от него. Взяв кинжал, принц изучил простую кожаную рукоять, истёртую временем и ладонями. Он предположил, что клинок принадлежал либо отцу, либо матери Зафиры, и, вероятно, был единственным оружием, которое удобно ложилось в руку Охотницы.

Убийцей она назвала его в первый день. Это было непростым решением – передать врагу верное оружие.

Отложив в сторону свой меч, Насир принялся точить её клинок.

– Это сафаитский.

– Что? – переспросила Охотница, наблюдая за принцем.

– Татуировка. На руке. Это сафаитский язык. Думаю, тебе он незнаком.

Kharra. Стоило сформулировать слова как вопрос.

Зафира лишь сжала губы, не отрицая и не соглашаясь.

– Тогда нет вреда в том, чтобы мне показать?

– Дай мне определение вреда, Охотница. – Он провёл пальцами по краю лезвия, и оно зацепилось за кожу его перчатки – острое, но могло быть и острее.

Зафира взглянула на остальных. Альтаир смешил Кифу, пока та бросала в ствол дерева грозовые клинки. Беньямин забрался на то же дерево и лениво листал книгу.

– Физическая боль, – сказала она.

Насир сухо рассмеялся, её кинжал свистел под его рукой.

– Значит, ты никогда раньше не испытывала настоящей боли.

– Эмоции – всего лишь неудобство. – Её тон, однако, подсказывал, что сама Зафира не верит этим словам. Она говорила их для того, чтобы своими проницательными глазами изучить его реакцию.

– Пока не достигают уровня боли, – тихо сказал Насир.

Он встал и вернул ей джамбию. Их пальцы соприкоснулись, и, несмотря на барьер перчатки, Насир резко вдохнул, почувствовав прикосновение всем телом.

Зафира вложила кинжал в ножны. Как может охотник быть настолько изящным? На коже под ногтями не виднелось ни пятнышка грязи. Она уже хотела уйти, но вдруг остановилась и чуть повернула голову, как бы говоря: «Это твой последний шанс».

Насир чувствовал, что достиг с ней какого-то… понимания. Между ними возникли узы, хрупкие и мрачные. Возможно, это была жалость, вызванная тем, что она увидела этой ночью. В его груди заворочался протест, умоляющий: порви, порви, порви.

Узам не было места в его жизни.

Он на мгновение замешкался, прежде чем расстегнуть наруч и приподнять рукав. Как только Зафира подошла ближе – слишком быстро, как показалось Насиру, – он отвёл взгляд от извивающейся каллиграфии. Одно дело – знать, что написано на руке, другое дело – увидеть надпись и вспомнить о том дне, когда она въелась в его кожу. Вспомнить о матери.

Дыхание Охотницы ласкало его руку, тёплое, несмотря на её холодность. Плечи их соприкоснулись. Кольцо равномерно постукивало его по локтю. Чувства столкнулись друг с другом, и ему захотелось… нет. Зафира протянула руку, и Насир увидел путь, которым собирались пройти её пальцы, слова, которые она хотела очертить.

– Что случилось с запретом на прикосновения? – спросил Насир.

Зафира с резким вздохом отпрянула.

Хашашин, опустив рукав, снова застегнул кожаные ремни. Он проклинал хрип в своём голосе, неуверенность. Она видела достаточно. Она видела слишком много.

* * *