Охотники за алмазами - [12]

— В городе как? Все там есть.

— Все, говоришь? — дед Савелий из пузатого ковшика разливал по рюмкам самогон, закрашенный брусничным соком.

— Все там есть, — повторял Агафон. — И рыба разная, и мясо. Икра тож. Только в магазинах на развес, за деньгу. А у солдат хотя и у танкистов — какие рубли. Видимость одна.

— Служба — она и есть служба, — многозначительно произнес Матвей и поднял свою рюмку. — Ешо по одной, с возвращением, значитца! С прибытием!

Матвей выпил, крякнул, вытер седые усы и, смачно захрустев огурцом, в который раз оглядел рослого и ладного внука. Как есть — вылитый отец! И статью, и обличьем… Как две капли, не отличишь. Плечистый, крепкотелый, с длинными узловатыми руками. И улыбка та же, открытая… И глаза. Спокойные, ясные, с зеленым таежным накрапом, как говаривал дед, «лесные глаза». Все в нем родное, чохинское.

И на миг показалось Матвею, что не внук перед ним, а сын Евстигней, и захолонуло сердце. Сразу припомнилось, как на третий год войны Евстигней приезжал на побывку. После госпиталя. В такой же гимнастерке с погонами. Тогда первый раз видели новую форму и погоны. Евстигней заявился с медалями и орденом. Матвей почему-то припомнил, как суровый покойный дед Анисим ткнул пальцем на орден Красной Звезды, задумчиво пожевав бороду, спросил: «Как же ты, Евстей, отличия эти принимал, а? Ведь не от бога, от безбожной власти дадены». Притихли кержаки тогда, меж собой переглянулись. А Евстигней улыбнулся, ну вот так, как сейчас улыбается Агафон, да и ответил деду Анисиму: «За защиту отечества награждения дадены. А чтобы понять, Анисий Стахеевич, надобно, глядя смерти в глаза, пройти от Сталинграда до Киева, от Волги-матушки до Днепра-батюшки». И смолчал тогда дед Анисим, не возразил и молчанием своим утвердил правильность слов солдата-фронтовика.

Всего одну неделю погостил. Всю неделю радость была в доме. Зима тогда выдалась ядреная, снег метровыми шапками навис на избах и банях. Всем селом провожали Евстигнея. А он шел по улице, ведя сына за руку. Рядом шла враз погрустневшая Дарья, с глазами, полными слез. А Евстигней улыбался, разрумянился от мороза и спирту, говорил, что дойдет до самого Берлина и возвернется домой с победой. Свое слово сдержал, дошел-таки до самого Берлина и остался навсегда в той чужедальней немецкой стороне. Похоронка пришла потом, после всенародного праздника Победы, когда война кончилась. В канун того победного года в дальнее таежное село одна за другой пришли послания с черной каймою на Федота и младшего — Василия… Оба были холостые, не успели обзавестись семьями.

Жестко прошлось военное лихолетье по двору Матвея Чохина, лишило наследников и помощников, подрубило три главных корня у славной кержацкой семьи, оставило для продолжения рода лишь малолетнего внука Агафона… Опустела враз просторная изба Чохина, где каждая вещица, каждое бревно в срубе хранят тепло и следы крепких ладоней троих его сыновей. А через два лета после войны схоронили и жену Евстигнея, сломалось у нее что-то там внутри от горя и страдания, зачахла она на глазах, истаяла как свеча восковая. Как ни старалась бабка Настасья выходить невестку, кореньями да травами отпаивала, парила в баньке, мыла «наговорной водой», терла медвежьим мылом, приправленным соком багульника, ан ничего не помогло. Видать, крепкой силы любовью связаны были души Евстигнея и Дарьи, не могла она совладать с собою, онемело ее сердце до бесчувствия, захлебнулось в бесконечной печали. И остался на руках деда Матвея и бабки Настасьи малолетний внук, последний и единственный отросток когда-то шумной и многолюдной семьи. Старый Матвей много встречал на своем нелегком веку горя, трудных поворотов судьбы, однако такого даже в самом тяжком сне не видывал.

Но жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь. Горе — оно не бывает одиноким. Нет избы в селе, где бы война не оставила когтистого следа. Да что село, оно махонькие, затерялось в таежной глухомани. По всей необъятной России черные следы траурной памяти.

Одолевая свое страдание, терпя то, что могло его погубить, он вместе с Настею снова принялся за нелегкое житейское дело: растить внука, учить уму-разуму и оберегать от случайных холодных вихрей судьбы последний и единственный росток от чохинского корня. И пошли впрок старания, видать, добрая закваска была в жилах, крепкие зерна лежали внутри. Вырос внук, вымахал ветвистым кедром, живя простой жизнью, и даже теперь имел свой разум, в истину которого он верил.

Скупой слезой затуманились глаза Матвея, и ему чудилось, что за столом сидит сын Евстигней и улыбается во весь рот, что его другие сыновья подают тихо свои голоса и он слышит их исстрадавшимся отцовским сердцем. Стало ему вдруг светло и грустно. Он, как бы очнувшись, смотрел на Агафона и подумал, что останется чохинский след на земле, что есть кому поднять и унаследовать добро и поучения на будущее время. Матвей вздохнул от этой последней своей мысли. Старый таежник был добрым, и от любви к погибшим ему хотелось, чтоб внук жил за всех умерших, чтобы исполнял их волю и мечты, которые они унесли с собою.