Охотники Дюны - [46]

Здесь, не имея под рукой множества вещей, необходимых для строгого соблюдения ритуала еврейской пасхи, раввин следовал правилам, насколько это было в его силах. Его народ понимал трудности, душой принимал правду и убеждал себя, что все было правильно, что праздник проходит без малейшего отступления от буквы.

— Бог будет понимать нас до тех пор, пока мы не забудем, — тихо произнес раввин, словно разглашая великую тайну. — Сначала мы должны выполнить ритуал.

Под ревностным наблюдением раввина в его обширной каюте, служившей евреям храмом, было приготовлено все необходимое — у них была маца, марор — горькая трава — и нечто напоминающее вино… но не было агнца. Консервированное искусственное мясо было единственным, что более или менее напоминало жертвенное животное. Но последователи раввина не жаловались.

Ребекка отмечала пасху всю свою сознательную жизнь, участвуя в празднике без всяких рассуждений. Однако теперь, благодаря миллионам жизней, которые она усвоила на Лампаде, она могла, пройдя по извилистым тропам Другой Памяти, проследить историю праздника в бесчисленной череде поколений. В памяти Ребекки были погребены воспоминания о первом праздновании пасхи, когда евреи как рабы жили в древнейшей цивилизованной стране под названием Египет. Ребекка знала истину, понимала, какие части ритуала были историческими, а какие появились позже, на основании всяческих наслоений и мифов. Это было неизбежно, несмотря на все усилия раввинов хранить в неприкосновенности веру предыдущих поколений.

— Наверное, нам стоило бы смазать кровью дверные косяки наших кают, — тихо сказала она. — Ангел смерти сейчас стал другим, но тем не менее он все равно олицетворяет смерть. Нас все еще преследуют.

— Если можно верить тому, что говорит Дункан Айдахо. — Раввин часто не знал, как реагировать на провокационные замечания Ребекки.

Он отступил, снова занявшись ритуалом ужина. Якоб и Леви помогли ему благословить вино и омыть руки. Все снова помолились и прочитали отрывки из Хаггады.

В последнее время раввин часто злился на Ребекку, кричал на нее, возражал на всякое ее высказывание, видя в ней проявление каких-то злых сил. Будь он другим человеком, Ребекка могла бы говорить с ним часами, рассказывая о своих воспоминаниях о Египте и фараоне, об ужасных болезнях, об эпохальном бегстве в пустыню. Она могла бы передавать ему древние разговоры на старом языке, поделилась бы впечатлениями от живого Моисея. Один из мириад предшественников Ребекки лично слышал речь этого великого человека.

Если бы раввин был другим человеком…

Паства раввина была небольшой. Лишь немногим из евреев удалось бежать с Гамму от Досточтимых Матрон. Тысячелетие за тысячелетием этих людей преследовали, заставляя переселяться из одних тайных мест в другие. Но теперь, когда они были захвачены строгим пасхальным ритуалом, голоса их были хоть и немногочисленными, но твердыми и звучными. Раввин никогда не позволил бы себе открыто признать поражение. Он с собачьим упорством делал то, что считал нужным, а в Ребекке он видел антипода, на котором можно было оттачивать характер.

Она не просила его о критике и не предлагала вступить в дебаты. Со всей своей Другой Памятью, со всеми жизнями, обитавшими в ее сознании, она могла поправить любое его неверное высказывание, но она не желала выставлять его невеждой в глазах других, не хотела, чтобы он стал еще более упрямым и озлобленным.

Ребекка еще не сказала ему о своем недавнем решении взять на себя еще большую ответственность, еще более мучительную боль. Орден Бене Гессерит позвал, и она откликнулась. Она понимала, что скажет на это раввин, но не имела ни малейшего желания менять свои намерения. Если приходилось принимать решение, то Ребекка становилась такой же упрямой, как раввин. Горизонт ее мышления и памяти расширился до зари истории, а его мышление было ограничено его собственной жизнью.

После трапезы последовало благодарение Господу, потом счастливый Халлель и песнопения, и в этот миг Ребекка почувствовала, что ее щеки мокры от слез. Якоб смотрел на ее слезы, не скрывая своего благоговения. Служба шла своим чередом, и при мысли о том, что ее ждало, эта служба обретала в глазах Ребекки все более глубокий смысл. Она плакала, так как знала, что это последний пасхальный ужин в ее жизни…

Много позже, после благословения и последнего чтения, когда праздник закончился и все разошлись по каютам, Ребекка осталась помочь старику убрать утварь службы; неловкость, повисшая между ними, говорила ей о том, что раввин понимает, что ее что-то гложет. Но он хранил молчание, а Ребекка решила не начинать разговор первой. Она чувствовала, что он смотрит на нее горящими глазами.

— Еще одна пасха на борту корабля-невидимки, уже четвертая по счету! — сказал он наконец, проявив необычную словоохотливость. — Разве это многим лучше, чем было тогда, когда мы словно крысы прятались от Досточтимых Матрон, разыскивавших нас?

Ребекка знала, что когда старику неспокойно, он принимается жаловаться.

— Как же быстро вы забыли месяцы страха, когда мы жили в подземном укрытии, а наши вентиляционные системы отказали, когда система утилизации оказалась переполненной, а запасы пищи подходили к концу, — напомнила она ему. — Якоб ничего не мог сделать. Мы бы все скоро погибли или нам пришлось бы куда-нибудь снова бежать.