Охотничьи были - [35]
Удачнее всех ловит сангвиник: он безболезненно переживает сход с крючка самой большой рыбы. Вываживает с азартом, легко применяется к обстановке. Очень общителен с соседями, может свободно выпросить у вас сатурн, крючки и даже «лишнюю» удочку. Сам тоже готов отдать последнюю рубашку. Усидчивостью сангвиники не обладают, любят ездить на новые места, в поисках необыкновенных поклевок проходят пешком десятки километров. Рыба любит сангвиника, он относится к числу счастливых рыболовов. Скажем, нет клева, поплавки безжизненно торчат на воде, но пришел сангвиник, с шутками, размотал удочку (больше одной он не носит) — и не успели еще разойтись на воде круги от упавшего поплавка, как удильщик уже тянет рыбу под завистливые взгляды флегматиков, с ранней зари не видевших ни одной поклевки. Но как бы хорошо ни клевала рыба, минут через двадцать-тридцать сангвиник убегает на новое место в поисках какой-то особо необыкновенной поклевки. Причина удачи сангвиников пока еще не установлена, но факт остается фактом: им всегда очень везет!
А сколько они знают рыболовных рассказов и анекдотов! У ночного костра сангвиник самый желанный гость. Начинают болеть от смеха животы, и ночь пролетает, «как мимолетное виденье». Загорается на востоке заря, рыбаки собирают удочки, расходятся по заветным местам и только у притухшего, покрытого сероватым пеплом кострища раздается сладкий храп несколько утомившегося за ночь сангвиника. Но за него не беспокойтесь: он свое возьмет и даже наверняка обловит вас. Сангвиники имеют отличную память (впрочем, как и все настоящие охотники и рыболовы), рассказы они передают с точностью стенограммы и так убедительно, что сомнения возникают лишь дня через три-четыре после поездки на рыбалку. Вообще сангвиники народ здоровый, жизнерадостный — настоящие рыболовы!
Как видите, товарищи, рыбная ловля — это целая наука, требующая от человека усидчивости, наблюдательности, страстности, хорошей памяти и… многого, многого другого. Но займитесь ею: не пожалеете!
В. Рачков
ЧЕРТОВО МЕСТО
Эту историю рассказал мне старый рыбак из села Покровки.
— Годков мне тогда около двенадцати было, — начал он, затянувшись и выпуская изо рта клуб махорочного дыма. — А рыбак я в те годы заядлый был, и крепко попадало моим вихрам за недогляд по хозяйству. Бранилась мать, отец не раз парывал, да мне все неймется. Сломают одни удочки, срежу другие. Домой приносить не стал, на реке в кустах прятал. Чуть свободное времечко выдастся — бегом на реку. А там, про все забудешь! Мне не рыбы половить, а хотя бы посмотреть на нее. Дух, бывало, захватывает, когда глядишь с яра, как в прозрачной воде рыбы мельтешатся, а упадет в реку оплошавшее веретено или кузнечик какой прыгнет, сейчас же на воде круг разойдется: голавль, стало быть, похитничал. Очень уж я любил эту рыбу. Да не везло нам, рыбакам, мелкотишку все больше ловили, а о хорошем лобастом черноспиннике только мечтали.
Лучшим рыбаком в селе считался дед Тереха. Хитрый, щупленький старикашка, борода клинышком. Зимой и летом в валенках ходил и в старом полушубке. Уходил на рыбалку околицей, самым ранним утром, и никто не знал Терехиных мест. А ловил он больше голавлей, да каких голавлей! Взглянешь на такого красавца и даже под ложечкой от зависти посасывать начинает! На какую наживку ловил Тереха, тоже никто не знал. Мужики говорили:
— Слово приворотное на голавлей старик знает, вот и везет ему!
Не знаю, было ли у деда приворотное слово, только голавлей он ловил на зависть людям, а особенно нам, ребятишкам. Молву о приворотном слове сам Тереха поддерживал. Выпьет, бывало, и хвастает:
— Мне все нипочем, хлестну по воде вицей, скажу приворотное слово — и пошла рыба ко мне в ведро!
Мужики только головами покачивали.
Наживу Терехину я разгадал случайно. Собираю как-то в лесу землянику — ее у нас сила большая на вырубке была, — вдруг слышу: кто-то по пню топором постукивает. Взглянул я из-за куста и вижу: дед с пня соснового кору снял, выбирает каких-то белых червей и в туесок складывает. Тут я и про землянику забыл. Скорее домой за топором — и в лес. Ошкурил несколько пней — белых червей тьма. Набрал я червей этих — и айда на реку.
Клевали на них голавли здорово, а черноспинника мне поймать все-таки не удавалось. Значит, смекаю, дело не только в червях. Место отыскать надо. Пошел я по берегу — и вот приметил: на одном крутом изгибе река под яр ударяет, а из-под него толстые стволы старых елей, как частокол, торчат, между ними вода бурунит. Жуткое, глубокое место. Лег я брюхом на яр, смотрю в реку. А день солнечный был, вода прозрачная, но из-за крутяков да быстрины глубоко не увидишь. Только нет-нет да и сверкнет под водой белое рыбье брюхо. Отошел я на луг, поймал несколько кузнечиков, бросил одного в воду. Понесло его течением и вдруг… только плеск раздался и круг большой на воде разошелся. Мелькнула черная спина и красные плавники.
Бросил я целую горсть; плывут кузнечики, ногами дрыгают, а потом, как волна прошла, всплеснулись несколько бурунов — и не стало кобылок.
На другое утро, чуть свет, я уже был на берегу. Слез под яр, спрятался за небольшой ивовый куст, наживил на крючок белого подкожурного червя, закинул удочку, а у самого сердце так и прыгает. Только поплавок до буруна доплыл, как рванет кто-то. У меня чуть удочка из рук не вылетела. Вываживать я тогда рыбу еще не умел. Я тяну ее, а она меня тянет, и такая досада, хоть плачь, ну с места рыбу сдвинуть не могу и даже чувствую, что она меня одолевать начинает! Руки затекать стали, а она, проклятая, так и рвет, так и рвет… удилище колесом, леска аж звенит от натуги. Тянет рыбина под яр в коряги. Ну, и меня тут злость взяла: уперся босыми пятками в глину, зажал удилище, аж руки побелели, а бросать не бросаю. Вдруг ослабела леска. Сердце у меня захолонуло — оборвал наверняка или крючок сломал. Потянул сильнее — опять тяжесть: значит, не порвалась леска.
